Пока расцветали яблони

Люблю раннюю весну. Как по мне, это лучшее время года, несмотря на мокрый таящий снег, лужи и прочие погодные прелести.

Нет ничего лучше, чем ранним весенним утром, когда только-только стало светло, сидеть на заснеженном холме и смотреть на стекающие с него чистые ручьи, растапливающие лёд тихой речушки, даруя ее небольшим, но острым ледяным торосам возможность тронуться.

Пробуждается всё: птицы начинают петь по-новому, по-весеннему. Радостно, не умолкая ни на миг, сменяя друг друга в секунды усталости и продолжая вновьс еще большим усилием. 

Маленькая рыжая белка спускается с сосны и смотрит на меня удивленным взглядом. Действительно, нежданный посетитель, да еще в такую рань. Сидел бы себе в расположении, пил бы горячий крепкий чай... Но нет. Я здесь. Почему? Не знаю...

Сзади послышался резвый шаг человека, пытающегося не промочить ноги в подтаявших сугробах.

- Жень, пошли. Приказ на наступление. Скоро выдвигаемся.

Я никогда не любил мусорить в лесу, ни на фронте, ни дома, вдалеке отсюда. Затушив папиросу о снег, я убрал ее в свой второй портсигар, снятый в первом бою в качестве трофея. Иметь два портсигара всегда всем казалось предметом франтовства, некого странного шика, понятного только мне одному. Товарищи, знавшие об этой моей странности, давно к этому привыкли и перестали обращать внимание, а люди новые зачастую видели в этом предмет для подколок. Ну что поделать? У всех свои причуды. Вот был у меня знакомый танкист, который перед тяжелым боем обязательно кланялся танку. Своя примета, привычка. Ему было легче от этого. Фронт такие странности списывает, а некую долю нервного напряжения такие обряды или обереги с солдата снимают.

Поджав полу шинели, я скатился с холма, как с горки. Снизу стоял покрытый грязью ленд-лизовский «Виллис», внутри которого уже сидели три моих боевых товарища:капитан Жердев, старлей Тарасенко и молодой, но обстрелянный сержант Иванец. Как только я сел на переднее сиденье и хлопнул дверью, ухоженная стараниями Иванца машина с рывком двинула вперед.

Протерев лобовое стекло от грязи ручным дворником, я увидел несущуюся впереди автоколонну - части перешли в наступление.

С грохотом и лязгом мчались «тридцатьчетверки», медленно тащились запряженные исхудалыми клячами противотанковые орудия. Степенно, скрипя и подпрыгивая на кочках пока еще не изъезженной и не превратившейся в грязевое месиво дороги, ехали старушки-полуторки, груженые дремлющими бойцами. Картина была привычная, скучная и протершая за четыре фронтовых года глаза практически до дыр. Если б не одно «но». Большое и существенное. Мы наконец наступали. Войне подходил долгожданный конец. Скоро всё закончится. Это понимали все, независимо от звания или выслуги. Мы уже были в Баварии.

На фронт я попал еще в Финскую. Да и как-то закрутилось, завертелось, что в армии и остался. И похоже навсегда. Я всегда мечтал о крепкой, хорошей семье, детишках, ласковой жене, способной вынести мой тяжелый характер. Но как-то не складывалось. Была правда у меня в сорок третьем военно-полевая жена, санитарка по имени Яна. Золотые струящиеся волосы, бездонные карие глаза, искренняя улыбка и доброе, несколько задумчивое лицо. Да, она была красивой, хорошей. Я думал, и даже был уверен, что после войны мы с ней распишемся. Она любила меня, я любил её. Всё шло к тому, и я уверен, что было бы так, если бы не один шальной осколок, размером не больше рублевой монеты. Он попал в ее изящную, лебединую шею.

Она умерла у меня на руках. 

Не было слышно не единого выстрела, не единого взрыва, отчего было еще больше обидно. Шальная, чертова мина. Судьба.

Схоронили мы ее в под цветущей яблоней, в захолустной, покинутой всеми, белорусской деревеньке. Рядом с ней я похоронил свою надежду на любовь. Я до сих пор помню ее прощальный взгляд. Мне казалось, что он был полон вины, вины в том, что так всё получилось. Что я остался один. А мне до сих пор кажется, что виноват я. Я мог и имел возможность отослать ее подальше от фронта, в тыл, работать в госпиталь. Но поверил её речам:

 мне стало казаться, что ничего не произойдет, что всё будет здорово, идеально, вечно.А война такой уверенности не прощает... 

«Виллис» затормозил. Мы стояли уже на самом въезде в город, пропуская колонну немецких пленных, ведомых усталыми солдатами. Но и немцы выглядели не лучше. Сброд из всевозможных частей, одетый в какие-то обноски, зачастую женские, уже выглядел не как враг, а как нелепая карикатура "Окон ТАСС". Перекошенные грязные лица, слежавшиеся волосы, отчетливый смрад естественных отправлений и застоялого пота долетал даже до нас. На секунду колонна приостановилась. Конвойный солдат рывком за шиворот выкинул одного из пленных из неровного строя. Сдернув с него остаток где-то украденной лисьей шубы, солдат продемонстрировал грязную черную форму военнопленного с не

многозначной нашивкой "СС".

Было видно, как тот пытался отвертеться, орал, что этот китель не его, что он снял его с трупа, чтобы согреться. Но форма, несмотря на свою изношенность, сидела на нацисте по размеру просто идеально. Подбежал второй солдат, помог сорвать с пленного китель.

Иванец удивленно на меня покосился.

- Сань, ничего удивительного. У всех эсэсовцев на руке наколота группа крови. Вот они её и ищут.

Последовал короткий лающий выстрел из трофейного Вальтера. Нашли.

Колонна продолжила идти вперед. Через минуту тронулись и мы.

***

Приятный, смолянистый запах свеженаколотых дров встретил нас в сенях небольшого уютного домика, в котором расположился штаб. Небольшой баварский городок взяли за сутки до нашего прибытия передовые наступающие части. Всё прошло быстро и даже без особого кровопролития, ибо немцы отступали с большей скоростью, чем мы в сорок первом. Городишко был небольшой и достаточно уютный: десяток улиц, соединенных посередине главной площадью с высоким готическим костелом. Маленькие, аккуратные деревянно-каменные домики, небольшие укромные яблоневые сады и изящные дворики. Тихая размеренная жизнь - самое идеальное, что может быть для солдата, уставшего от быстрой, нервной фронтовой жизни, где всё направленно не на создание уюта, а на то, чтобы дожить до утра. Глубокая воронка? Бывает. Хороший окоп? Сойдет! Брошенный немецкий блиндаж? Вообще идеально!

А тут нам представилась возможность двух дней хорошего отдыха на настоящих кроватях, в отапливаемых помещениях под надежной крышей. Что же может быть лучше?

В штабе фронта сообщили, что наша саперная часть останется в этом городишке на несколько дней, возможно, даже на неделю, для доукомплектования личного состава. Нам, как офицерам, можно было выбрать себе любой дом и спокойно в нем расквартироваться. Любой мы, естественно, не хотели: коли есть такая возможность, надо провести это время с максимальным уютом. Черт его знает, представится ли такая возможность после...

Выехав из штаба, бывшего при немце каким-то заведением явно административного характера, мы поехали по улицам городка с видом триумфаторов. Городок был совершенно гражданским, мирным. Я бы даже сказал, чрезмерно. До нас тут не было никаких особенно элитных немецких дивизий, способных вести долгие и изощренные уличные бои. Так, пара артиллерийских и каких-то сугубо технических мастерских, при них - рабочие и две - три роты охраны. При нашем наступлении немцы прихватили с собой самое ценное - оборудование, а оставшееся заминировали. Моя задача, как кадрового офицера саперной части, была не сложной - посматривать, чтобы саперы закончили разминирование до конца формирования части. Итого – меньше, чем за неделю. Задача, правда, была не сложная: бойцы проверенные, умеющие, свое дело знающие. Так, смотреть надо изредка за процессом и, в случае чего-то особо сложного, давать умные советы. Но я уверен, что, глядя на то, как немцы отсюда бежали, ничего сложнее, чем мина, поставленная на "неизвлекаемость", они бы просто физически не успели.

Проезжая одну из улиц, Тарасенко, чаще называемый просто Тарас, или Дед Тарас молодыми, старый фронтовой снабженец, сразу отметил опытным взглядом два небольших отдельно стоящих домика, выходящих друг на друга. Судя по всему, они были чем-то вроде гостиницы, в которой хозяйский дом стоял отдельно, напротив гостевого. Посередине, между двух домов, располагался небольшой яблоневый сад с неработающим старинным фонтаном, покрытым каким-то зеленым мхом-лишайником. Напротив него стояла кованная железная скамья, покрытая сверху цельной дубовой доской. Всё в этом месте было не новым, немного неопрятным, но явно сделанным добротно и на века. Спрыгнув с «Виллиса», я пошел договариваться по поводу нашей стоянки. Ну как договариваться? Поставить в известность. Мол, будем мы тут жить, и всё тут. Не в командировку, знаете ли, сюда боевые офицеры четыре года под вашим же огнем добирались. Скажите еще спасибо, что по вашим принципам не поступаем. 

Я с силой постучал в дверь дома, в котором топилась печка. Оттуда вышел дружелюбного вида древний старикашка, одетый в клетчатую красную жилетку и старомодные огромные штаны, держащиеся на нём лишь за счет подтяжек. На ломаном немецком, состоящим из двух десятков матерных, трех десятков нематерных слов и обильной жестикуляции, мы с Иванцом с горем пополам объяснили этому старому хрену, чего нам от него нужно. Забрав из «Виллиса» нашу немудреную поклажу, помещавшуюся в четыре заштопанных вещмешка, мы пошли в гостевой дом.

Перед самым входом в дом, я вручил свой "сидор" Тарасу, буркнув, что скоро подойду.

Как же прекрасно в этом заснеженном саду! Невысокие, но густо посаженные яблони, узкие тропинки, покрытые каменной плиткой. Расчищенные от снега, они вели любого путника прямо к фонтану, к одиноко стоящей скамье, так и намекающей о том, что пора сесть, отдохнуть и расслабиться. Отсюда не было слышно ни звука далеких разрывов, ни шума машин. Лишь далекая, доносящаяся с ветром размеренная игра на пианино и успокаивающий, тихий, размеренный звук капель воды, падающих с яблони, нагретой ярким весенним солнцем.

Я закурил, сложив потухшую спичку в трофейный портсигар. Горечь табака напомнила мне, что я уже не в детстве, что мир вокруг меня не так прост и безмятежен и что опасность, в любом виде может таиться абсолютно повсюду.

Меня насторожил новый звук, вписавшийся в симфонию идиллии и безмятежности: легкие сапожки на невысоком каблучке, постукивая по каменной дорожке, приближались к хозяйскому дому.

Только когда, напрягши глаза, сквозь густую яблоневую поросль я смог разглядеть изящную женскую фигурку, одетую в длинную черную юбку, короткую, чуть достающую до изящных бедер серую норковую шубу. На голове, прикрывая лицо, виднелась миниатюрная черная шляпка с полупрозрачной сеткой, столь модная в этих краях. Девушка, как казалось издалека, была достаточно молодой и чрезвычайно обаятельной: длинные чёрные локоны, бледная ухоженная кожа, фигура...

- Жень! Ну, ты там долго еще? Там этот дед поесть притащил, пошли, пока еще хоть что-то осталось! - разрушил идиллию Саня Иванец, вылезший из окна второго этажа с куриной ножкой в руке. Девушка заметила моё присутствие и смущенно нырнула в дом, беззвучно заслонив дверь.

- Иду! - рявкнул я, посмотрев на Иванца с укоризной, но он того и не заметил.

Убранство домика было просто шикарным: алые бархатные ковровые дорожки, старинные картины в позолоченных рамках, печь, камин и даже настоящая ванная комната! Этот постоялый двор был явно не для пролетариев, поэтому и чувствовали мы себя достаточно смущенно. Поначалу. С провиантом было неплохо - офицерский паёк, но Тарасенко решил пойти и устроить «раскулачивание» местному населению на предмет винно-водочных изделий.

Тем временем мы сидели в зале и играли в карты, не без интереса, конечно. По старой договоренности, мы с Иванцом решили «завалить» Жердева, но не тут-то было. До войны, капитан работал на МТС в достаточно глухом районе Новгородской области. Несмотря на то, что Ваня талантливый механизатор, из-за отсутствия работы они очень часто днями на пролет рубились в карты, так что с помощью его жизненного опыта и раздолбайства Иванца, не сумевшего понять поданные ему знаки, я остался «в дураках». Причем «с погонами».

- Жень, Саня там сказал, что ты там на какую-то барышню пялился. Мол, в дом она хозяйский заходила. Так вот, наше коллективное желание, чтоб ты ее сегодня вечером навестил. Ну, ты понимаешь, о чем я. У Санька - Лида, медсестра. У меня жена с детишками, там, под Новгородом, опять же. А ты - бобыль бобылём второй год. Ну, не гоже ж: молодой советский офицер! Короче, давай. Карточный долг превыше всего.

Я не знал, что и сказать. Я понимал, что засиделся, что живу прошлым, но... Немка, на только что освобожденной территории, с черт его знает, каким прошлым за спиной… А еще, судя по всему, и дочка зажиточного баварца. Это просто какой-то идеологический конфуз. Я, конечно, понимаю, что можно сделать, как делали и будут делать еще многие - завалить девку - и всё, не поминайте лихом. Но я так не могу. Не то это, не то...

- Слушай, Вань, всё что угодно, но кроме этого. Не могу я.

- Старший лейтенант Барабанов! Женя, едрить тя через коромысло, теперь это не просто желание, а приказ. Выполнять! Вольно! Разойдись! - уже практически смеясь над своей собственной наигранной серьезностью, закончил Жердев.

- Женёк, ну всё уже, хватит грустить. А то совсем уже с катушек скатишься. Кисло на твоё лицо смотреть, на фоне всей этой красоты, - Иванец по-дружески хлопнул меня по плечу и открыл окно. Снаружи пошел свежий морозный воздух. Ветер занес маленькие хлопья снега. Они упали на прикроватный столик и тут же растаяли, слегка намочив игральные карты.

- А, чёрт с ним. К вечеру схожу. Сань, заведи-ка машину, надо всё-таки съездить на объект.

***

Объект представлял собой огромный полупустой ангар, по углам которого были раскиданы огромные станки. Почти из-под самой крыши, закрепленные на балках, свисали лебедки, с мощными крюками на конце стальных тросов. Сильно пахло машинным маслом, дизельным топливом и чем-то неуловимо неприятным, вроде обгоревший краски. Пятеро саперов, одетых в каски и кирасы, медленно шли по разбитому бетонному полу, покрытому всяческим мусором, работая металлоискателями. Один из них поднял руку, цепь остановилась. Присев на корточки, сапер достал из сумки кусачки и перерезал проволоку растяжки, после чего пошел к ее концу. Привязанная с одной стороны к арматурине, проволока с другой стороны заканчивалась скрытой в груде мусора спарке из двух немецких противопехотных мин с запалами тёрочного действия. Достаточно неприятная штука. Смертельно неприятная. Так называемая "шпрингмайн", или мина-лягушка. Подпрыгивая на высоту груди, она разрывается, рассеивая на добрые сто метров щедрую кипу смертоносной шрапнели, мелко нарезанных стальных сердечников пуль и прочий мелкий металл, эффективно превращающий человека в крупный фарш.

Обрезав кусачками проволоку, сапер аккуратно вынес мины из ангара и отнес к специально выкопанной глубокой яме, находящейся на пустыре за объектом. Цепь солдат двинулась вперед.

- Ну, как успехи? Сколько уже? - спросил я у молодого сержанта.

- Да так, при тебе четвертая и пятая мина. Кроме того - еще ловушка на двери ангара. Она приоткрыта была, сверху граната, за чеку подвешенная. Ну, классика в общем-то. На скорую руку, на идиота. Но постарались.

- Стоять! Лёша, два шага назад!

- Да не пищало же в наушниках ничего! - возразил совсем юный боец, но предусмотрительно отошел назад. 

- Смотри! Видишь, бетон лежит перед тобой прямо куском? Да еще и топорщится? Вот, учись!

Седой лейтенант, успевший повоевать, возможно, еще и в Гражданскую, улыбнулся через буденовские усы. Подцепив лопатой кусок бетона и аккуратно, буквально по сантиметру, приподнимая, чтобы не дать ему развалиться, сапер обнажил небольшую стеклянную баночку, похожую на банку из-под варенья. Сверху была тонкая стеклянная крышка, а внутри - мутная жидкость. Достав ее рукой, седой продемонстрировал банку всем бойцам.

- А теперь еще аккуратней, смотрите на все искусственные и странные неровности. Стеклянная мина. Металлоискатель ее не берет.

К вечеру, ангар был разминирован практически до крайних станков. До стены осталось не больше сорока шагов, но работы решили свернуть до завтрашнего дня. Найденные мины далеко тащить никто не собирался, поэтому подорвали их в той же яме, положив сверху найденную там же бронепластину.

После глухого мощного взрыва, раздавшегося под землёй, тяжеленный кусок металла даже и не сдвинулся с места. Солдаты запрыгнули в «полуторку», а мы уселись в «Виллис» и поехали в расположение.

***

Когда мы заходили внутрь дома, было уже совсем темно. Промокшая от залетавшей в «Виллис» грязи шинель не спасала от сильного ветра, а наоборот, висела сковывая движения.

В доме было тепло и удивительно уютно: пахло камином, жареными баварскими колбасками и хорошими сигарами, которые невесть откуда притащил Тарас. На столе, на котором ранее лежали карты, стояла корзина, полная темно-зеленых бутылок явно хорошего вина, сыра и копченой колбасы. Капитан уже совершенно не стесняясь сидел в кресле-качалке и пил вино из тяжелого серебряного кубка с причудливым лесным орнаментом. В разгоревшемся камине, надетые на шомпола от трехлинеек, потрескивали и истекали соком душистые колбаски. Большие высокие напольные часы мерно тикали, придавая еще больше уюта.

- Ну, Жень, - начал разговор Жердев, - уговор есть уговор. Полчаса на обогрев - и вперед.

- Ну, Вань, давай завтра, устал совсем. Мотались в другой конец города, даже выспаться не успел, - из последних сил пытался отмазаться я.

Из какой-то дальней комнаты, малость царапая паркет, красный от пота Иванец волок по полу старинный резной стол. Тарас нес в руках огромное фарфоровое блюдо, поставил его на стол и начал выкладывать в него одну за одной шипящие жирные колбаски. Отложив шомпола на подоконник, он достал трофейный десантный перочинный нож и легким нажатием кнопки выкинул его лезвие вперед. На фаянсовое блюдце легли стройные полупрозрачные куски благородного сыра, отрезанные от цельной головки. 

Когда все уселись на кресла вокруг стола, Иванец разлил по кубкам вино. Две пустых бутылки ушли под стол.

- За победу! Чтоб все мы вернулись домой!

- За победу! - хором повторили три мужских голоса.

Сытная трапеза затянулась до одиннадцати часов, пока тарелка не опустела, а сытые довольные капитан и Иванец не отвалились от стола. Тарасенко подошел к окну и выглянул наружу.

- Как прекрасно, тихо, спокойно. Пойду, покурю на улицу.

- А чего не здесь? Мы люди привычные, - потягиваясь спросил Саша, вытерев вспотевший лоб рукавом.

- Да я бы тоже сходил, воздухом подышать. Уж что-то на улицу больно тянет.

Я спустился вниз в одной гимнастерке и закурил толстую длинную сигару. Дед Тарас, не переносивший иностранного табаку, смолил самокрутку из пайковой махорки.

- Тарас, слушай, там Капитан зовет, чего-то срочно нужно,- в сенях показался Иванец, сверкавший белыми зубами в пьяной улыбке. Тарас, прихрамывая, поплелся внутрь, и как только он зашел, послышался грохот засова.

Не успев ничего понять, я увидел смеющееся лицо капитана, спускающего на длинной веревке продуктовую корзину.

- Женя, не обижайся. Уговор есть уговор. Карточный долг превыше всего!

Корзина с изысканным провиантом плюхнулась в сугроб, окно закрылось.

Я стоял в полном смятении. Ночь, чужой город, чужая страна. Ломиться в дом - бесполезно. Поддатые товарищи-фронтовики, которым в голову взбрела какая-то нелепая идея, от нее ни в коем случае не откажутся. Да и ставить себя пустозвоном не хотелось вообще никак. Отвязав от корзины веревку, я поплелся по еле различимой дорожке к той самой скамье. Стряхнув рукавом снег, я сел на нее сам и поставил на свои колени корзину.

Сигара тянулась очень медленно, еле тлея и покрывая клубами дыма полную луну, освещающую заснеженный яблоневый сад. Ноги быстро закоченели. Новые, неразношенные яловые сапоги, надетые на босу ногу, не только не грели, но наоборот, скорее помогали замерзнуть еще быстрее. С нависающей над головой яблони на мое плечо упала большая пригоршня снега. Сразу же начав таять, она стекала тонкими ручейками на заслуженные боевые награды, впитывалась в гимнастерку, студила спину за шиворотом. Но я ничего не хотел делать, под наваждением этой картины я даже не мог пошевелиться...

Освещенная лунными лучами, она пробиралась сквозь сад к домику. Всё в той же короткой шубе, шляпке с сеточкой. Кроме сумки в ее руках был пухлый бумажный сверток. И я решился к ней подойти.

Сначала она меня испугалась. И в правду: ночью, при полной луне, из темноты сада выходит огромная тень с корзиной в руке, движется навстречу. Картинка, действительно, страшноватая. И случилось то, чего я никак не хотел. Она побежала вперед к двери, каблук застрял между каменных плиток, и она упала. Не так, как падает простой мужик, плашмя, мордой вниз, разбивая в кровь руки. Не так, как солдат, держась за побитую пулей грудь, постепенно оседая на израненную землю. Она даже упала как-то грациозно, как снежинка, пытаясь ухватиться за ствол яблони. Бросив в сугроб корзину, я подбежал к ней. Она лежала на каменной плитке и плакала. Не от боли, хотя я видел, что она, скорее всего, разбила колено, а от страха передо мной, оттого, что не успела убежать. Я подошел к ней ближе. В свете луны она наконец рассмотрела, что я тоже человек, высокий, с русыми вьющимися волосами. Простой и вовсе нестрашный. Я подал ей руку и помог подняться. 

- Евгений. Женя.

Она посмотрела на меня, явно смутившись... И улыбнулась.

Я, наконец, рассмотрел ее вблизи. Она была прекрасна. Немного смущенное лицо, искренняя улыбка. Большие карие глаза, с которых стекали остатки слёз. Полные алые губы, немножко дрожащие, и аккуратный, немного вздернутый курносый носик, покрытый легкими, будто бы детскими веснушками, которые она пыталась скрыть пудрой.

Держась за мою шею, немного прихрамывая, она прошла пару метров и тут я понял, что ей действительно больно. Я взял ее на руки и понес к дому.

- Эльза...

Аккуратно поставив её возле двери, я мигом сбегал до корзинки, сложил в нее две выпавшие винные бутылки и переложил в карман зачем-то туда положенный заядлым трофейщиком Иванцом небольшой флакончик французских духов. Когда-то, несколько месяцев назад, во время боя в одном из типичных захудалых городишек, мы засели на первом этаже цирюльни. Огонь был вялый, но работал снайпер. Выйти на улицу мы не могли, ведь жить-то хотелось, так что ничего не оставалось, кроме того, как сидеть внутри и изредка напоминать выстрелами о нашем присутствии. И тут Иванец пропал. Мы с Жердевым лежали у входа и ждали невесть чего, так что решили послать на поиски Тараса. Тот, полуприсядью обходя стороной осколки разбитых зеркал, добрался до лестницы на второй этаж. Через минуту послышался шум - обратно возвращался довольный Саня, несущий со склада целую коробку женских духов. За ним осторожно, также вприсядку, брел Тарасенко, тыкая старческим кулаком в широкую Санину спину, чтоб тот хотя бы наклонился.

- Да, Тарас, да ничё не будет. Он про нас забыл уже давно. Во, мужики, трофей! Декалона французского, короб целый. Медсестрам подарю, да и останется, хоть на что, хошь обменивай!

В дребезги разлетелось окно. Крупный осколок стекла, выпавший из оконной рамы, разбился о кафель. Иванец присел, скорчив странное лицо. Из коробки лились духи, оставляя круглые розовые разводы на Саниной гимнастерке, смешиваясь с кровью, растекающейся по его боку.

- Саня, твою ж мать! Тарас, тащи его сюда! - прокричал капитан и всадил очередь из ППС наобум, куда-то в сторону дома напротив.

- Вот мразота, три флакона разбил, скотина, - словно с некой издевкой над всей сложившейся ситуацией, проворчал Иванец. Ранение оказалось легкое, по сути, просто царапина. Пуля прошла через коробку насквозь и попала в стену. Из Саниного бока, прямо там же, мы достали небольшой осколок стекла от разбитого флакона, который и помог ему попасть на пару дней в медсанбат, где не без помощи своих разноцветных флакончиков и своеобразного природного обаяния он влюбил в себя чудесную девушку, медсестру Лиду. Вот такой человек: все что с ним не случалось, в любой ситуации он оказывался "на коне". Точнее, на зеленом ленд-лизовском «Виллисе».

И сейчас этот флакончик оказался как нельзя кстати. Я донес Эльзу на руках вплоть до ее комнаты. Она оказалась гувернанткой маленького внука хозяина дома, насколько я смог понять со своими небольшими познаниями немецкого. Я поднимал ее по широкой лестнице, она, всё также смущенно улыбаясь, смотрела на меня своими карими глазами, прижимая к самой груди свой сверток и мою корзинку.

У самой её двери, я решил раскланяться и уйти, дабы не вызывать неудобства, но как только я развернулся, то услышал ласковое:

- Юджин, ком, ком цу мир, битте...

Я подошел к ней, раскрасневшись, смущенно, как первоклассник, и она поцеловала меня в щеку. Её щеки раскраснелись, бледная кожа стала живой, а лицо таким родным, близким. Я достал из кармана галифе флакончик духов, положил в корзину и ушел не оборачиваясь. Снова меня не позвали. Единственное, что я услышал вслед - тихое "данке" - спасибо...

***

Утро было прекрасным. Практически растаял снег, на деревьях под окнами набухали почки. И, главное, я почувствовал на сердце давно забытый и, как казалось, потерянный безвозвратно трепет. Я был влюблён. Ночью, когда я влезал в окно первого этажа, поднимался на второй, ложился на свежую чистую постель, я скорее всего этого еще не чувствовал: в крови кипел адреналин, словно я вернулся из горячки тяжелого боя. Но сейчас, после бессонной ночи раздумий, я наконец мог себе признать, что Толстой был прав, что даже для такого загрубевшего, черствого, казалось бы, погибшего дуба, вроде меня, рано или поздно может настать весна, когда он расцветет и превратится в молодое, цветущее, мощное дерево, каким он, по сути, и является. Зима прошла, прошла не только в природе, но и в моей душе. На её смену пришла весна, неожиданная, вожделенная, желанная, несущая в себе новые надежды на то, что скоро будет еще лучше и придет долгожданное лето.

Я принял холодный душ, надел чистое белье и обновленным человеком сел завтракать. Скоро нужно выдвигаться на объект. А после, вечером, к ней, к Эльзе. Я не знал к чему всё это ведет, чем обернутся мои с ней отношения и будут ли они вообще. По сути, я делаю всё то же самое, наступаю на старые грабли, преследующие меня всю сознательную жизнь с тех пор, как я понял, что можно любить кого-то, кроме отца да матери. Каждый раз, как только девушка, которая мне нравилась, оказывала мне хоть долю внимания, в своей голове я тут же выстраивал красивую историю со счастливым концом. Свадьба, много детей, свой дом в деревне рядом с озером, банька по-белому. А оборачивалось всё тремя вариантами: либо мои надежды были ложными, либо любовь была какой-то неправильной, короткой. Скорее всего даже влюблённостью. Либо был вариант третий, как тот, что был в сорок третьем. Самый жестокий, прожигающий сердце насквозь. Нет, еще раз такого я бы вынести не смог бы.

Остановившись на этой грустной мысли, я закурил. Как-то раз обменом мне досталось полкисета какого-то удивительного табака с ярко выраженным вкусом вишни. Я курил его только в исключительных случаях, когда простой табак, а еще хуже махорка, могли разрушить красоту момента. Сейчас был как раз тот самый случай: я смог полюбить вновь.

- Чего весь светишься, похлеще осветительной ракеты? - съязвил заспанный Саня, плюхнувшийся в кресло напротив меня.

- Неужто уложил ту девку? Ай, Женя, так и знал вашего брата-интеллигента. Воспитание, образование, а внутри - все те же пролетарии, вроде нас…

- Саш, рот закрой. Во-первых, я самый что ни на есть пролетарий. В коммунистических понятиях, которыми ты оперируешь, сначала разберись. Во-вторых, нет. Не уложил. Я так не могу и не желаю. Эта не та женщина, которую в первую ночь. Хорошая женщина - как хороший коньяк, раскрывается не сразу. И как водку, стопками ее глушить не надо. Это процесс приятный, интересный, а просто надраться и всякими другими можно.

- Это ты на Лидку намекаешь? Слушай, Жень, при всём к тебе уважении, несмотря на все эти четыре года... Жень, пшел ты на хрен.

Саша встал и вышел из-за стола, будто бы нечаянно пнув ножку моего кресла. Оно покосилось на бок, и как только Иванец покинул гостиную, развалилось прямо подо мной. Хотелось пойти и набить его пухлую рожу, но я решил перед этим хорошенько подумать. Вся субординация, должная быть согласно нашим армейским званиям, уже давно осталась в прошлом. Мы все хорошие друзья, боевые товарищи, готовые доверить друг другу собственную жизнь. Саня спасал нас из таких передряг, что сами потом удивлялись. Да и я в долгу никогда не оставался... Нет, черт с ним, сорвался. Надо извиниться. Уж больно глубоко я опять ушел в свои мысли. Поднявшись с пола, я пошел в нашу с Капитаном комнату. Тот уже давно встал и сидел за прикроватным столиком, заполняя какие-то отчетные бумаги. 

- Вань, где мой сидор?

- Женёк, не отвлекай, занят сильно. В шкафу посмотри.

В массивном деревянном шкафу, как и всё, что было в доме, искусной работы, в углу лежали два вещмешка, покрытые моим старым форменным ватником. Смотрелись они как-то забито, совершенно не вписывающихся в баварский стиль.

Я расстелил ватник на кровати, чтобы не испачкать грязной тканью свежие простыни,достал свой мешок, положил сверху. Открыв вещмешок, я вытащил изнутри трофейную резную трубку, украшенную вкраплениями небольших красных камушков. Саня давно на нее заглядывался. Пришел видно случай.

Сжимая трубку в руке, я вышел в коридор, где нос к носу встретил удивленного Иванца.

- Сань, черт меня подери, извини что ли, что так получилось. Сорвался я. Для меня она оказалась чем-то большим, чем мы все думали. На, держи, - я протянул ему "трубку мира".

Разрозовевшийся Саша протянул мне свой огромный кулак, внутри которого лежал еще один флакончик французских духов. Мы крепко обнялись.

***

Разминирование продолжалось. Настал новый, не менее сложный этап. Отступавшие немцы педантично отнеслись и к станкам, оставив внутри сложных механизмов всяческие подлянки, вроде запалов с гремучей смесью, воткнутых между дальних, плохо видимых шестеренок. Это было не особо опасно для человека, но при включении хорошая и ценная трофейная аппаратура могла легко и быстро стать грудой металлического лома. Новых немецких деталей, способных заменить уничтоженные, как известно, у нас не имелось. В общем как и толковых специалистов по работе с этими станками. За один этот день мне с Иванцом пришлось шесть раз съездить в разные части города, собирая информацию по рабочим этих цехов, состоящих из неэвакуированного местного населения. И в итоге мы нашли, даже целых двух. Первым был преклонного возраста мужик в пенсне, который с трудом мог передвигаться без посторонней помощи. Когда мы за ним приехали, и нашего немецкого было достаточно, чтобы понять откровенную ругань, посыпавшуюся в нашу сторону и в сторону народа-освободителя. Временами, особенно в машине, когда он раз восемь просил остановиться, потому что его, видите ли, укачивает, мне до скрежета в зубах хотелось всадить этому старому хрену пулю из табельного оружия. Ну или хотя бы пнуть, или ударить. Сильно, с оттяжкой. Но было нельзя. Незаменимая зараза, ценный и необходимый кадр.

Второй был более к нам снисходителен, бывший ученик механика, не взятый на фронт из-за рабочей травмы - танковый двигатель сорвался с троса и раздавил его руку, буквально раздробив кость на мелкие осколки. Проще говоря, правой руки у него не было. Вместо нее был деревянный протез с надетой сверху перчаткой. Он не сильно любил бывшую немецкую власть, потому что его очень дальние еврейские корни, вырисовавшиеся на его лице очень отчетливо, не давали ему спокойной жизни. Мы тоже не гарантировали ему спокойной и свободной жизни. Никто не мог дать гарантию и нам самим, если честно, ибо все не без греха. Но паек и некоторые льготы этому несчастному человеку, оставшемуся без средств существования, гарантировать мы могли точно.

После шестой нашей поездки, когда мы вернулись обратно на объект с новой партией недостающих инструментов, о которых эта немецкая скотина не смогла вспомнить с первого раза, мы наблюдали очень интересную картину. В центре ангара стоял отбуксированный станок, возле которого полукругом стояли пятеро опытных саперов и смотрели на него, как бараны на новые ворота. Возле станка, в самом полукруге, старый и молодой инженеры увлеченно дискутировали «за старые обиды». Насколько нам объяснил один, более или менее знающий язык младший лейтенант, молодой оказался бывшим подмастерьем этого самого вредного деда, что именно из-за его ошибки и недоговорок тот лишился руки и переломал себе всю жизнь. На весь ангар стояла громкая лающая немецкая брань. Дело не продвинулось ни на минуту. Пришлось действовать решительно. Вытащив табельный «Тульский Токарев» и выстрелив в воздух, я обратил внимание на своё присутствие и прервал бесполезную дискуссию. Иванец кинул сумку с инструментами к ногам красного от ярости немца и тот на миг приобрел приятное выражение лица. Взяв в руки какой-то инструмент довольно специфического вида и открыв им потайной лючок позади станка, инженер даже перестал выглядеть такой скотиной, как и любой человек, занятый любимым и несложным для него делом. Особенно понимая собственную для всех необходимость. Со слов Шульца, помощника инженера, именно старик и помогал минировать станки. Для него это было настоящей травмой, когда отличную рабочую аппаратуру превращали в металлолом просто для того, чтобы она не досталась врагу. Но под угрозой расстрела несложно уничтожить и величайшее произведение мирового искусства, не то что просто хороший станок, стоящий в ремонтном цеху захолустного городишки. Один за одним, буквально немного пошерудив руками или гнутой под тупым углом отверткой, старик доставал и подавал саперам новые запалы, шарики от подшипников и прочий разрушительный для техники хлам. Тем временем молодой инженер медленно, но верно, левой рукой, откручивал болты панелей следующего станка. Работа заладилась и бунтовать больше никому не хотелось. Седьмой раз за день мы сели во внедорожник и поехали домой.

***

- Мужики, меня не теряйте. После ужина снова пойду. Кстати, Тарас, а не найдется еще чего? А то прошлую корзину я просто отдал, сам ничего, так сказать, не употребив. А сегодня я рассчитываю на ужин.

Тарасенко лежал перед камином на ковре и прикуривал от длинного уголька папиросу. Погладив черные седеющие усы, он многозначительно ухмыльнулся, мол "Мы ж говорили, что все будет хорошо..."

Из-за угла вышел капитан, словно ждавший эти слова. В его руках был бумажный сверток, внутри которого явно виднелись две бутылки и какая-то снедь. А может быть и еще что-то. Все было перевязано сверху куском алой атласной ленты, правда, вместо бантика висел какой-то мудреный морской узел. Это был явно подарок, собранный капитаном. Только он умел вязать подобное, часто показывал на практике. Даже случай был однажды, когда насолил ему другой капитан-кавалерист. Причем штабная крыса, не боевой. А наград - в два слоя. У капитана на тот момент было только две «отваги» и «звезда», а тот был увешан, как породистая собака значками за соревнования. Но суть была не в зависти Жердева, а в чем-то ином, что касалось вопроса снабжения. Толи пайка нашей части недодали, толи еще что. А разбираться позвали, естественно, его. В штабе тогда были наш Иван и тот кавалерист, и как-то так вышло, что вещевого и продуктового довольствия кавалеристам выдали больше, несмотря на то, что мы, саперы, были на передовой, а те сидели на доформировании в какой-то окрестной деревеньке. Капитан-кавалерист на выходе из штабной избы в открытую измывался над Жердевым и саперами, называя кротами и землеройками. Иван не смог этого вытерпеть, и, пока капитан-кавалерист стоял и с лихим видом покуривал, привязал капитанского коня каким-то изощренным морским узлом к стоящей рядом деревянной свае. Это уже было при нас. Мы с Иванцом тогда сидели на лавочке и ждали «полуторку», которая должна была нас троих добросить до передовой. «Виллиса» у нас тогда еще и в помине не было. Его нам вручили практически лично, за то, что мы очень в короткие сроки разминировали стратегически важный мост, по которому буквально через пару минут пронеслись первые составы с бойцами и техникой. Славное было дело, но уж очень нервное: роль играла каждая секунда, и даже одна пропущенная мина, поставленная прошлой ночью диверсантами под рельс, могла унести очень много жизней.

Так вот, сидели мы тогда и ждали. И вдруг, пробираясь через кусты шиповника, к нам на лавочку плюхается Жердев и принимает такой скучающий вид, будто он тут сидел уже который час. А сам смотрит куда-то в сторону штаба и еле-еле сдерживает смех. Я подтолкнул Иванца и стрельнул глазом в сторону сваи, стоящей у сарая. Кавалерийский капитан, подпрыгивая, кроя всех и вся матом, размахивая руками пытается отвязать свою лошадку, которая как назло наклоняется за сеном и стягивает узел еще сильнее. К нему на подмогу подбегают какие-то солдатики и вникнув в суть происходящего, начинают ржать так, что было слышно на всю улицу. Стягивается народ из местных жителей, детишки, ковыряясь в носу стоят и смотрят на глупого капитана, который уже обессилено сел на пыльную дорогу и закрыл лицо руками, чуть не рыдая. Потом он вскочил, вытащил шашку и перерубил узел вместе с кожаной уздечкой. А тем временем из штабной хаты вышел майор, увидел весь происходящий идиотизм и оштрафовал капитана за порчу казенного имущества. А на следующий день к нам на передовую привезли полную «полуторку» провианта. Мужики в штабе были боевые, понимающие. Где хороший командир, там и в полку ладно и складно.

Я принял сверток и пожал капитану руку, а также поставил на стол бутылку хорошего шнапса, которым меня угостил младший лейтенант-сапер за то, что я быстро настроил инженеров на рабочий лад. Разлив по хрустальным рюмкам прозрачный напиток, по вкусу отдающий одеколоном, мы вчетвером сели ужинать.

***

На сей раз я был более расторопен и догадался надеть шинель и ушанку. После солнечного и жаркого апрельского дня на улице всё растаяло. Как ни странно, в саду не было даже луж - почва очень быстро впитывала воду. На яблонях вовсю набухли почки. Словно с нашим наступлением в Баварию пришла весна. В её окне горел свет, так что я не останавливаясь пошел к хозяйскому дому.

Три легких стука в дверь - и на пороге появился наш старый знакомый, лебезящий седой дедок в клетчатой безрукавке и позолоченных очках. Его изборожденное морщинами суховатое лицо выражало такую лучезарную благодать, словно к нему в гости зашел не я, старший лейтенант Красной Армии, а архангел Гавриил. Он позвал меня внутрь. Тщательно вытерев о коврик и без того до блеску начищенные и не успевшие испачкаться сапоги, я вошел в дом. Он жестами позвал меня к столу, где уже сидела его жена, очень худая больная женщина лет сорока, и Эльза, кормящая жидкой кашицей румяного полноватого младенца, хозяйского сына. Эльза расплылась в улыбке, но тут же смутилась от строгого взгляда хозяйки. Старик все также, не стирая с лица своей фирменной глуповатой улыбки, произнес: "Эльза, ду бист фрай." После этого он достаточно неловко взял младенца на руки и стал самостоятельно его кормить. Насколько я понял, теперь Эльза была свободна. Она откланялась, пожелала хозяевам хорошего сна и, взяв меня за руку, повела наверх.

- Юджин, вартен зи хиэ, - сказала она, остановив меня перед дверью, легко проведя рукой по моей груди, после чего зашла внутрь и прикрыла дверь. Эта фраза означала что-то вроде "подожди здесь". Ну ладно, подожду. Практически тёмный коридор, из-за проблем с электричеством освещаемый коптящей лампадкой. Я стою в одиночестве, как дурак, в жаре, в шинели. Как только я начал расстегивать шинель, дверь в комнату открылась, откуда послышалось "Юджин, Женья, комм". В полурасстегнутой шинели, держа в руках сверток и ушанку, я вошел внутрь небольшой, но уютной комнатки, негусто обставленной мебелью. На стене одиноко висела картина - виноградная лоза, красиво обвивающая каменную стену.

Около небольшого круглого столика сидела Эльза. Она была прекрасна... На смену форменного передника гувернантки, строгой прически и длинной, ниже колен, юбки пришел тонкий шёлковый халат, облегающий её формы. Высокая полная грудь, широкие бедра и длинные стройные ноги. Её вьющиеся волосы, черные, как смола, спускались с плеч и доставали практически до пояса. Я смотрел на неё и не мог оторваться. Неужто она, идеальная, совершенная, сидит здесь, со мной? Неужто это я? Да, это я... Мятая, мокрая от снега ушанка упала на пол. Эльза рассмеялась, глядя на то, как я сконфужено за ней наклоняюсь. А смеялась она прекрасно, непосредственно, будто по-детски, а в ее глазах всегда горел задорный огонёк. Я скинул шинель и, свернув, положил в угол, за кровать. Сверху кинул ушанку. Мне не хотелось, чтобы в эти моменты хоть что-то напоминало о том, что идет война, но это было пока невозможно, ибо для этого пришлось бы снять с себя всю одежду.

Я разорвал бумажный сверток с боку, ибо развязать капитанов узел смог бы лишь он сам. Эльза достала два длинных узких бокала. Я поставил на стол вино. Капитан знал толк в винах и сложил мне самое лучшее из того, что они смогли найти. Нам одним-то какая разница, что пить? В дружеской мужской компании и медицинский спирт заходил на ура, а в этих краях мы постоянно довольствовались не самым плохим, пусть не таким шикарным вином или крепким шнапсом.

Нужно было найти штопор, ведь продавливать пробку такого вина пальцем, да в такой ситуации - непозволительная пошлость и кощунство.

- Эльза, а где тут штопор, ну да, штопор? - пытался я объяснить, что хотел, одновременно показывая странное движение пальцем, будто пытаясь вкрутить его в горлышко бутылки.

- Зух ес дорт, - нежно улыбнувшись, сказала она, указав пальцем в сторону трюмо.

Смотри там, говорит. Ладно, сейчас глянем. Открыв верхний отдел трюмо, я обнаружил большой кусок разорванной оберточной бумаги, а внутри комок из бинтов и ваты, пропитанных запекшейся кровью.

Видно, я открыл не тот ящик. Действительно, в правом лежал штопор.

- Эльза, вас ист дас?

- Оу, майн готт!- Эльза чуть видно занервничала. - Ес ист веген майне кни. Гестерн. Говорила она это, указывая на оцарапанное вчера колено, чуть больше оголив ногу из-под халата. Я посмотрел на ее невинные карие глаза, окинул робким взглядом ее вздымающиеся при вздохе, просвечивающие своим контуром через легкий шелковый халат груди... Моё сердце бешено забилось, и тут я уже не выдержал, да и она была вовсе не против...

Да, это было не то, что бывало в Союзе. Конечно, это очень неплохо, завалить доярку Машу на сеновал и всю ночь напролёт под запах луговых трав и свет бесконечных звезд над головой... Это было нечто иное, без этой несерьезной пионерской романтики, прячась, чтоб не дай бог! Чтобы никто ничего не подумал, не узнал. Здесь было главное - любовь. Каждое движение, прикосновение отдавалось чем-то щемящим в сердце. Она стонала, вздрагивала, знала, как сделать правильно и доставляла мне и самой себе максимальное удовольствие. Потом она застонала, закусив губу и легла на меня сверху покрыв мой торс своими пышными волосами и своим горячим, удивительно прекрасным телом. Она смотрела в мои глаза, а я в её, и больше нам ничего не было нужно. Эльза не знала русского, а был очень плох в немецком, но мы понимали друг друга без слов. Она погладила мою голову, еще раз улыбнулась и уснула, лежа на моей груди.

***

Это было самое прекрасное утро в моей жизни. Еще вчера мы договорились, что на объект вместо меня поедут Тарасенко с капитаном. Иванец, как и я, тоже нуждался в отдыхе. Скорее всего, он сейчас со своей Лидкой. Узнай он, как я провел эту ночь, он бы мне еще долго завидовал.

Я проснулся на белой шелковой простыне, сшитой из парашютной ткани. Рядом, обнимая меня, лежала моя дорогая Эльза, невероятно красивая и смотрящая на меня счастливым взглядом. Через несколько минут она попыталась встать, чтобы пойти и умыться. Застенчиво прикрывая простыней свои красивые груди, она перелезала через меня, но так и не смогла встать с кровати - я ей этого не дал.

Мы встали оба где-то через полтора часа, уставшие, растрепанные. Она сходила вниз и принесла мне какой-то хозяйский халат. Было воскресенье, и все ушли на утреннюю прогулку.

Я стоял и готовил в турке хороший душистый кофе, после чего разлил прекрасный напиток по маленьким белым кружкам с тонкими стенками. Эльза нарезала принесенный мной еще позавчера сыр и уложила его рядком на деревянной доске. Потом мы наконец попробовали то вино, которое, со слов капитана, должно было быть шикарным. Но ни я, ни Эльза не смогли оценить его по заслугам. Несмотря на прекрасный букет и матовое вяжущее послевкусие, оно оказалось редкостной кислятиной, из-за которой даже прекрасное личико сидящей напротив Эльзы немного скривилось. Нет, всё-таки нет ничего лучше крымского полусладкого, в очередной раз отметил я для себя.

Оказалось, что на первом этаже стояло пианино, и именно его звуки, доносимые ветром, я слышал в первый день. Эльза села на табурет и начала играть. Я никогда не думал, что могу любить музыку. Я не посещал классических концертов, и все мои музыкальные познания заключались лишь в революционных и военных песнях, которые мы разучивали в «учебке». Иногда нас посещал фронтовой театр, где горластый гармонист орал частушки с борта полуторки. Но это всё было не то.

Сначала Эльза играла что-то весёлое, скорее всего, из местной культуры. Я распахнул форточку и увидел нечто... Яблоневый сад начал цвести. Вчерашние набухшие почки полопались, а из них вылезли греющиеся на солнце крохотные розовые цветочки. Множество яблонь, усеянные цветением, тут же наполнили дом сладким ароматом, гораздо более естественным и приятным, чем самые лучшие духи из трофейной подборки Иванца. Эльза прекратила играть, оборвав мелодию на середине. Она подошла сзади и приобняла меня за плечо, потом грациозно, словно кошка, встала передо мной на цыпочки и поцеловала в губы. В дверь раздался стук и громкий бас.

- Женя, Жеееня! Я знаю, что ты здесь. Это Саня, открой!

Да какого же черта, взял же выходной. Ну ладно, мало ли что там.

Эльза мигом убежала наверх и спряталась. Некоторая боязнь перед русскими у нее осталась все-равно.

В дверях стоял мокрый от пота Иванец, одетый по полной форме и сжимающий в руке ППС. Позади слышалось кряхтение заведенного «Виллиса», оставленного на оборотах. С кожаного автомобильного кресла, стоя полусогнувшись, махал мне рукой чем-то сильно озадаченный Тарасенко.

- Сань, говори, чего стряслось?

- Женя, капитана убили. Говорят, что возможно искали именно тебя. Он сверху твой ватник с погонами накинул, так как шинель утром о дверную ручку порвалась.

- Почему ты думаешь, что искали именно меня, а не просто офицера?

- Давай быстрее, по дороге объясним.

***

Саня гнал всякими закоулками, пытаясь не выезжать на главные улицы. Из соображений предосторожности вместо шинели я накинул сержантский ватник Тараса. Когда прижимает, про устав приходится забывать, чему меня научила еще финская. Там эта штука с переодеванием нередко спасала от одиночных метких выстрелов белофинских лыжников-снайперов. Как оказалось, судя по рассказам Иванца, выстрел был рассчитан на гарантированную смерть: из немецкой К98 в затылок. Стреляли с одного из немногочисленных в городе полуразрушенных шальной бомбой зданий, полностью заброшенного жителями. Стрелка, естественно, не нашли, а винтовка со снятым затвором лежала там же, откуда был выстрел. Судя по всему, стрелок не смог забрать винтовку, но сделал все, для того, чтобы было нельзя ее использовать. Лежак был оборудован достаточно давно, судя по количеству свежевыкуренных папирос, бычки которых, были раскиданы по чердаку. Стрелок сделал выстрел сразу после того, как машина остановилась, а капитан всё еще оставался легкой статичной целью. Но самой интересной находкой на чердаке был полностью пропитанный кровью женский носовой платок. Где стрелок его взял - узнать было невозможно. Но одно сказать можно было уверенно - он ранен. И тут в моей голове выстроилась цепочка... Неожиданная и безмерно горькая. Когда я в первый раз встретил Эльзу два дня назад, ночью, она несла какой-то небольшой легкий сверток. Вчера ночью я нашел окровавленные бинты, завернутые в куски той самой обертки... Рана. Я вчера успел мельком разглядеть рану на ее колене - это лишь царапина. Она не могла дать столько крови при любом раскладе.

- Саня, разворачивай! Рули домой! Кажись, я знаю, где эта падла скрывается.

Когда мы приехали к забору яблоневого сада, я был полон вопросов, которые нуждались в очень срочном ответе... Почему Эльза его скрывает? Зачем он хотел меня убить? Да кто это такой, и какого хрена вообще происходит?!

- Так, мужики, сейчас будет немного театра. Сидим здесь и не глушим машину. Как выйду, садимся в машину и загоняем её во дворы. Я всё объясню.

Поправив фуражку, я выскочил из машины и побежал по яблоневому саду напрямик, напрочь проигнорировав дорожку. Новые яловые сапоги покрылись грязью, но мне было всё равно. Неужто у моей любви есть вариант четвертый, который еще хуже третьего?

Я с силой постучал в дверь. Её мне открыл старик-хозяин. Оттолкнув его, даже забыв поздороваться, я рванул на второй этаж, оставляя на паркете комки свежей грязи.

- Эльза! Эльза! - звал я, стуча по двери. Дверь открылась и ко мне вышла моя любимая девушка в том же строгом наряде гувернантки, в котором я видел ее вчера вечером.

- Женья, вас ист лос? - ее голос был полон удивления от моего всклокоченного внешнего вида.

И тут, пытаясь вспомнить все изученные мной немецкие слова, обрывки фраз и предложений, услышанные мной от пленных, преимущественно с помощью языка жестов, но достаточно доходчиво ей объяснил, что пусть не переживает. На объекте происшествие, вернусь завтра к полудню. После этого я ее обнял и страстно поцеловал в губы. От нее пахло подаренными мной французскими духами. Нет, она меня любит так же, как и я её. Здесь что-то не так...

Выйдя из дома, я помахал ей в окно и запрыгнул в «Виллис», тронувшийся так скоро, что я не успел закрыть дверцу. Проехав несколько домов, я сказал Сане, чтоб он свернул во двор направо. Загнав автомобиль в самый конец узкого свёртка и закидав сверху листами железной кровли, я рассказал товарищам мои догадки.

- Теперь нужно идти в дом и наблюдать. Залезем через окно со стороны сада, а не через переднюю дверь. Свет включать не будем. Стрелок с большой вероятностью вернется ночью в хозяйский дом. А дальше будем импровизировать. Нужно его устранить как можно быстрее и не в коем случае не зацепить Эльзу. Мне кажется, что она тут ни при чём, - закончил я, достав из внедорожника трофейный бинокль фирмы Карла Цейса.

***

Целый вечер мы сидели в темноте, не проронив ни звука. Мы пролазили под окнами по-пластунски, чтобы никто не увидел даже нашего силуэта в окне, курили только в одной зашторенной еще с утра комнате. Пока на улице не стемнело, я продумывал все возможные варианты незаметного штурма дома. Хозяйский дом по своей конструкции как две капли воды походил на наш, так что было решено вылезти через окно так же, как и залезли, обойти дом с обратной стороны, пройти по улице в обход сада и влезть в заднее окно. Но при этом была одна проблема: хозяева могли поднять шум. Надо было каким-то образом выманить их наружу, причем вместе с дитём, не вызвав подозрения у стрелка. Решили послать Тараса. Он был отличным сапером, но для такого сложного предприятия он был не годен уже по возрасту. В окно он залазил с трудом, долго и кряхтя, после чего еще несколько минут сидел, мучаясь одышкой. На наше счастье два старика поладили и, как оказалось, вчера днём уже вместе выпивали. Тарас знал немецкий лучше нас всех, да и темы для разговора у двух заядлых рыболовов всегда найдутся. А вот что делать с женщиной и ребёнком?.. И тут в голову пришла идея. Только сегодня утром я вспоминал про фронтовых актеров. И один из этих, извините, агиттеатров, сегодня приехал в город. Выступление на площади возле костела. Зрелище, конечно, еще то, но как отвлекающий маневр - вполне сойдет. Спустив Тарасенко в окно первого этажа, мы снова пролезли на второй этаж, спрятались за тюль и начали выжидать. Так, вот он: обойдя дом заходит в сад, идёт к хозяевам, стучится. Открыли.

На пару минут он пропал из виду за закрывшейся дверью. Вышел. Всё, победа! За ним вышло всё семейство в полном сборе. В коляске лежит тепло закутанный ребёнок.

Тарасенко - бывалый боец, самый бывалый из нас. Он успел повоевать еще в первую мировую, в 1916-ом вернулся с фронта по ранению. Там, на фронте, молодой боец, часто беседуя с военнопленными, и успел подучить немецкий. Вроде бы, сначала конвоиром, потом был перемещён в саперы. Вернулся он, прихрамывая на правую ногу. Ему повезло: не оттяпали согласно излюбленным традициям военной медицины того времени. Дальше по званию он пробиться не смог, так как ранее служил в царской армии. А для него это и не имело особого смысла. Как любой простой человек, он был более выгоден для армии как хороший и надежный исполнитель, что наш хороший товарищ доказал и на этот раз. На улице начало смеркаться. Скоро должен прийти стрелок. Иванец, нервничая, третий раз собирал и разбирал пистолет-пулемёт, начищая и смазывая уже каждую отдельно взятую деталь.

Я много курил, лежа на полу, чтобы огонёк не был виден сквозь окно. Портсигар набился доверху, и я подошел к камину, чтобы выкинуть оттуда все бычки. И тут, Иванец чуть заметно клацнул языком. Кто-то идёт по улице. Мы сидели в полной боевой готовности, без шинелей, чтобы сделать всё мгновенно. Но даже отличная цейсовская оптика не могла в темноте помочь разглядеть лицо. Было только видно, что человек прихрамывает.

Похоже, возвращается Тарасенко. Эльза его уже видела, поэтому он зашел в дверь, как-то и подобает нормальному человеку его почтенного возраста.

Поднявшись на второй этаж, он подошёл к нам и сел в кресло.

- Эх, ребятушки. Вы даже не представляете, что я разузнал. Этот стрелок - бывший муж Эльзы. Оказалось, что он просто ревнивая очень и очень ревнивая скотина. Говорят, что служил где-то в Вермахте, причем чуть ли не в охранных отрядах. Эльзу твою он сильно бил, а потом сгноил в лагерях ее сводного брата, который решил за сестру заступиться. Мол, с его слов, кто-то вышестоящий нашел у парня то ли еврейское, то ли польское происхождение. Редкостная свинья и сволочь этот Гельмут.

Старина Фридрих долго рассказывал про эту дрянь, я уж многого не упомнил. А Эльза его ненавидит, теперь уже на крови. Похоже, он девке твоей просто чем-то угрожает. Причем сильнее, чем смертью. Все гораздо сурьезней, - Тарас нервно закурил. Лежа на полу, закурили и мы с Иванцом. Я был рад одному: Эльза меня, действительно, любит, коли этот полусумасшедший ганс решил меня пристрелить на второй день нашего с ней знакомства. Значит, моя дорогая Эльза здесь ни при чем. В ней я и не смел сомневаться.

- Женёк, вона, идёт ктой-то, крадётси. Смотри-ка, дверь открыл своим ключом, да не хозяин.

Точно, это был он. Человек в длинном пальто держался за бок. Раненый.

- Выдвигаемся. Тарас, на всякий случай, подежурь тогда на лавке. Если что, отвлеки внимание. Спасибо вам за все, мужики.

Тарас, как и всегда, вышел через дверь и, напевая какую-то разлапистую старую песню, пошатываясь, словно пьяный, побрел к скамье, сел, закурил и демонстративно вынул из ватника пустую бутылку.

Выскочив из открытого окна, я помог вылезти полноватому Саше, приняв его снизу. Продвигаясь как можно ближе к забору, бесшумно протискиваясь между дурманящими своим запахом цветущими яблонями, мы обходили хозяйский дом сбоку. Мудрый Тарасенко всё понял и начал петь еще громче, терзая слух фальшью. Но помог он нам основательно: поддев трофейным кинжалом, я практически бесшумно выставил квадрат оконной рамы и влез внутрь. Открыв окно настежь, я втянул за руки Иванца. Тарас разорался уже не на шутку, появилось полное впечатление, что петь он действительно любит, чего мы за ним раньше не замечали. И тут всё пошло не так: Иванец зацепил ногой кусок незакрепленной рамы, и та рухнула на улицу, разбившись. И тут Тарасенко быстро сымпровизировал, снова спасая ситуацию: будто бы нечаянно разбил пустую бутылку о каменную плитку. Звук разбившегося стекла, послышавшийся с другой стороны дома, можно было спокойно списать на странности акустики.

- Вот руки-то кривые стали! Старость не в радость, - наиграно-громко проворчал дед, закончив удавшийся спектакль.

Сверху раздавалось сдавленное мужское мычание, словно человек выл от боли, сжимая что-то в зубах. Мы начали бесшумно, след в след, подниматься по лестнице, как услышали новый крик, женский.

Передернув затвор своего ТТ и вогнав в патронник новый патрон, я за секунду взлетел по лестнице и вышиб дверь ударом ноги. Прикрываясь Эльзой, держа ее в удушающем захвате, раненый нацистский недобиток выстрелил в мою сторону из «Вальтера». Реакция была у него еще та... И тут я вспомнил, где я раньше видел эту рожу. При въезде в город, на дороге, три дня назад. Именно он тогда утверждал, что не имеет никакого отношения к СС, а позже, после обнаружения татуировки, был пристрелен конвойным. Не добил.

Когда Гельмут вскочил, из его раны в боку пошла кровь. Рана была не особо серьезной, но, судя по всему, начиналось заражение, ведь пулю так никто и не вынул.

- Отойди от неё, сука!

- Хальт! Блябт во ду штеет! Дас унтерменш!

Из-за меня выскочил запыхавшийся Иванец, держащий наперевес свой «Судаев».

- Эльза, их либе дих, тут мир лайд...

- Стой!!!

Эльза упала на пол, прижав руками простреленную со спины грудь. Гельмут, прострелянный длинной очередью из ППС, буквально отлетел назад, дернулся, и застыл, лёжа в луже собственной крови.

- Эльза, не умирай, не умирай, пожалуйста.

Пуля прошла насквозь, через легкое. С таким долго не живут. На фронте я встречал такое не раз, но тут, второй раз в жизни, любимая женщина умирала на моих руках.

Она смотрела на меня любящим и умоляющим взглядом, пытаясь что-то сказать. Сделав тяжелый вдох, стоявший ей адских мучений, она произнесла лишь одно:

- Юджин, майн либе, нихт ферлассен майн кинд…

После этого она в последний раз открыла глаза, посмотрела ими прямо мне в душу и застыла, навсегда...

Послесловие

Одинокая могила в яблоневом саду, в которой покоилась любовь всей моей жизни, осталась далеко позади. На следующий день из штаба пришел приказ выдвигаться на Берлин. Я был назначен командиром саперов вместо погибшего капитана Жердева. Я больше никогда не был в том городе, никогда после демобилизации в июне сорок пятого не был в Германии. Вместе с небольшим чемоданом трофеев со мной из Германии ехал полный вещмешок пеленок и завернутый в шаль хозяйский малыш, который оказался сыном Эльзы. Она завещала позаботиться о нём, и я не мог поступить иначе.

Каждый год на смену зиме приходит весна, это будет всегда, даже спустя годы после моей смерти. Правда, раньше я еще мог почувствовать трепет в груди перед чем-то новым, но не сейчас. Каждая новая весна бьет по мне, словно затвор по размокшему патрону с неисправным капсюлем и, после осечки, выбрасывает меня вон, на камни, из патронника - привычной, сложившейся за остальные времена года жизни.

Мы шли по берегу Финского залива вдвоем, глядя на откалывающиеся льдины и высокие острые торосы, похожие на треугольные паруса ледяных яхт.

Я и мой теперь уже десятилетний сын Ваня, который никогда не узнает правды о своем настоящем происхождении.