АТАКА

Я не видел войну, меня не было в ней.
Я не слышал войну, но я знаю о ней
По картинкам из хроники страшным,
По газетным статьям и рассказам людей
И по сводкам по радио нашим…
Последняя строчка мне не нравилась, несмотря на то, что
я вымучивал ее очень долго. Я поднес к ней карандаш, чтобы
зачеркнуть, и в этот миг машину так сотрясло, что блокнот с
карандашом вылетели из моих рук и упали на пол. Карандаш
закатился за мои ноги, и я потянулся за ним. Моя голова
склонилась так низко, что тут же заметила его под лавкой
возле самого борта.
Полуторка выехала на ровный участок дороги и
продолжила бег под монотонные звуки урчащего двигателя.
Впереди и позади нас громко тарахтели еще десятка три
грузовиков с нашим батальоном и боеприпасами, между
ними втиснулись бронетранспортеры и черные легковые
машины с офицерами штаба полка. В кузове одного
грузовика ехали повара с полевой кухней, а сразу за нами
санитарный взвод. Несколько километров назад девушки еще
пели задорную военную песню. Сейчас все молчали, их
напряженные лица всматривались вперед – мы приближались

2

к линии фронта.
Я поднял орудия труда и снова открыл свой почти
новенький блокнот.
– Что ты там все пишешь и пишешь? – голос пришел
откуда-то спереди. Я поднял голову и посмотрел на сидящего
напротив меня сержанта Ораза Мурадова. Командир
отделения вперил в меня пронзительный взгляд черных глаз.
– Да так, стих о войне, – ответил я смущенно.
– Стихи пишешь? – спросил смуглолицый туркмен с
мягким акцентом и неожиданно улыбнулся.
– Ага, – скромно подтвердил я. – Так, немного, когда
слова идут.
– Ты что, поэт?
– Ну, так… – я еще больше смутился, заметив
повернувшиеся ко мне любопытные лица стрелков. – Писал
немного до войны, а последние полгода до призыва
сотрудничал в районной газете. В общем, ничего особенного.
– А прочитать можешь?
– Могу, только он еще не закончен. Можно прочитать
позже, товарищ сержант?
– Ладно, прочитаешь потом, – согласился он, и тут мы
услышали первые звуки приблизившегося фронта. Это был
отдаленный треск ручных пулеметов. Стрельба внезапно
прекратилась.
Через несколько минут полуторка стала спускаться с
покатой дороги в довольно глубокую низину, правую
сторону которой прикрывал невысокий холм, а влево
тянулась равнина, на которой когда-то были колхозные поля,
и остановилась у единственной уцелевшей избы разрушенной
деревни. Здесь, на пологом склоне холма расположился
ПМП, судя по белому флажку с красным крестом над дверью,
и кухня. Невдалеке, в землянке, окруженной цветущими

3

плодовыми деревьями, находился штаб полка. Над ним была
натянута обширная маскировочная сеть. Под навесом я
заметил несколько офицеров командного состава,
склонившихся над столом.
Сам фронт был сразу за холмом. Оттуда веяло угрозой,
хотя сейчас над нами и зависла тяжелая, напряженная
тишина. Но я понимал, что это была короткая мирная
тишина, время передышки для обеих сторон и
передислокации войск. Уже через минуту первый взрыв
снаряда может разрушить мирное затишье и чью-то жизнь.
Возможно, даже мою.
Сердце мое слегка сдавило неприятное чувство, и на меня
накатилась первая, легкая волна страха. Но только на
несколько минут. Я взял себя в руки и успокоился. Я знал, на
что шел, и я шел на это сознательно, явившись на призывной
участок за пять дней до своего дня рождения. Раньше брать
меня на фронт отказывались. Мне не хотелось думать о
смерти, но мысли о ней постоянно вползали в мою голову без
всякого спроса и надолго застревали в ней, и каким-то
сверлящим голосом внутри меня нашептывали мне ужасные
слова. Вот и сейчас они шептали мне: “Куда тебя несет? Ты
знаешь, что ждет тебя там? Там ад, который тебе даже не
приснится! Там смерть! Приготовься к смерти,
несостоявшийся герой! К страшной, болезненной смерти!”
Все, хватит, хватит! Заткнитесь! Я без вас это знаю! Я
потряс головой в надежде, что мрачные мысли вылетят из
меня хотя бы на какое-то время.
Грузовики вовремя остановились.
Мы попрыгали с них и сгрудились недалеко от штаба,
положив возле себя тяжелое солдатское снаряжение,
состоящее из пары десятков предметов, оружия и
боеприпаса. Командир взвода, лейтенант Гречишников,

4

быстро пошел к избе, поправляя на ходу портупею и
кожаный планшет на поясе. Туда же направились и другие
офицеры батальона и роты. В грузовики тут же стали
укладывать тяжелораненых для отправки в госпиталь.
Метрах в пятидесяти от нас я заметил несколько солдат,
бросавших землю в одну большую кучу.
– Что там? – спросил я проходившего мимо парня-свя-
зиста.
– Братская могила наших ребят, – глухим голосом сказал
он. – Каждого хоронить нет времени и сил.
– И сколько их там?
– Сто шестнадцать.
Мое сердце сжалось от чувства боли и сострадания, а
глаза мгновенно намокли. Я отвернулся к могиле, чтобы
скрыть свои чувства от своих новых товарищей. Потом я
представил сложенные друг на друга мертвые тела таких же
парней, как я, и мне стало тошно.
– А кто же остался на передовой? – с удивлением выпалил
Саша Сокол, который с момента зачисления в стрелковое
отделение все время держался возле меня.
Связист бросил на нас угрюмый взгляд.
– Вы, – ответил он мрачным голосом и пошел дальше.
Мы с Сашей молча переглянулись, на его лице было
растерянное выражение. Петрович только хмыкнул, но
ничего не сказал. Петрович был самым старым стрелком
батальона. Ему было чуть больше сорока лет, и он
возвращался на фронт после тяжелого ранения и долгого
лечения в госпитале в Омске.
Петрович тоже постоянно находился рядом с нами.
Сначала меня это удивляло, но вскоре я привык. Возможно,
его приставили к нам намеренно, чтобы приглядывать за
нами, так как мы были самыми молодыми и совершенно

5

неопытными бойцами.
Минут через пятнадцать лейтенант уже выбегал из штаба.
Вытянув левую руку, он подал команду строиться в шеренги,
и спустя еще минуту все стрелковые взводы и минометные
отделения быстрым шагом двинулись вдоль едва видимой
колеи сельской дороги, потом вверх по склону холма к
передовой линии. Перед нами ехали три бронетранспортера с
минометами и грузом противотанковых мин.
Каждый из нас нес по запасному ящику с патронами к
станковым и ручным пулеметам, а также к нашим винтовкам,
которыми мы должны были пополнить склад боеприпасов в
одном из проходов между окопами.
Впереди меня шагали стрелки с новенькими пулеметами
Дегтярева, от вида которых меня каждый раз начинало слегка
трясти от возбуждения и зависти. За спиной у простых
бойцов висела винтовка Мосина, с которой я научился
обращаться еще в школе, но мне очень хотелось подержать в
руках пулемет и даже дать пару очередей из них по
фашистам.
Рядом со мной быстро шагал худой белобрысый Саша
Сокол. С ним я познакомился на призывном участке, мы
даже оказались родом из одного района.
– Тяжелый ящик, – выкрикнул он, тяжело дыша.
– Ты что, первый раз взял его в руки? – спросил я
удивленно, мой ящик не казался мне таким уж тяжелым.
– Я пошутил, – ответил он, скосив светлые глаза на меня,
а потом на Петровича, следовавшего за мной, и я понял, что
он не хотел выглядеть слабаком. – Просто запыхался
немного. А ты?
– Вроде нет. Не успел еще.
– Давай вместе бить фашистов, – неожиданно предложил
он, в голосе его прозвучала нерешительность.

6

Я с удивлением повернул к нему голову и пристально
посмотрел на его красивый профиль.
– А разве мы не будем это делать?
– Ты не понял. Давай будем рядом друг с другом во время
боя.
Я ничего не имел против, поэтому согласно кивнул:
– Давай, если командир поставит нас вместе.
– Поставит, – уверенно сказал он и улыбнулся мне
открытой белозубой улыбкой деревенского парня.
– Ладно, – я согласно кивнул головой.
Мы достигли гребня холма, и остановились. Отсюда
раскинулся вид, который в мирное время привел бы меня в
восторженный трепет: внизу простиралось огромное
зеленеющее поле, которое на противоположном конце дугой
окружала роща невысоких деревьев. Сейчас поле было
усеяно сотнями черных воронок от снарядов и сотнями
неподвижно лежащих тел. Я понял, что это лежали мертвые
солдаты, которых не смогли вынести с поля боя.
Это и была линия фронта. Та самая передовая, о которой
я знал по кинохроникам и сообщениям по радио. Мое сердце
снова судорожно сжалось: там, на опушке рощи, метрах в
трехстах от нас, окопался невидимый, страшный враг. И этот
враг ждал сигнала для атаки. Я понял, что война
приблизилась ко мне вплотную, и ее костлявая рука уже
притронулась к моей груди, и теперь, прямо сейчас, моя
жизнь принадлежала ей и зависела от любой случайной пули.
Страх острыми когтями вцепился в каждую клеточку
моего тела и стал медленно всасываться внутрь меня Я
почувствовал легкую дрожь в коленках, но, взглянув на
решительный вид Сокола, тут же взял себя в руки.
Внизу под нами, на склоне холма, почти у его подножия,
начинались два ряда траншей тянувшихся далеко на север

7

и далеко на юг. Их соединяли пустые проходы. Задние
траншеи тоже были пусты, в них не было никакого движения.
Только в переднем окопе виднелись головы нескольких
солдат. Окопы и проходы в некоторых местах были накрыты
ветками кустов и деревьев для маскировки.
Мы услышали крики лейтенантов, отдававших команды:
– Первый взвод, за мной!
– Второй взвод, за мной!
– Третий взвод, за мной!
Лейтенант Гречишников стал бегом спускаться по скло-
ну. За ним последовали отделения со своими командирами.
– Первое отделение, занять левую часть окопа!
– Третье отделение, занять правую часть окопа!
И тут же я услышал зычный голос сержанта Мурадова с
легкими азиатскими интонациями:
– Второе отделение, занять центр!
Мы бросились выполнять приказание и вскоре быстро
входили в проход, ведущий к задней, а потом к передней
траншеям. Оставив ящики на временном складе боеприпасов,
который сейчас, по сути дела, был почти пустой, мы уже
налегке вбегали в длинный зигзагообразный окоп.
Здесь мы получили приказ выровнять его дно саперными
лопатами и убрать лишнюю землю на бруствер, так
называлась насыпь, за которой мы будем укрываться от пуль
немцев, а так же расчистить берму, то есть полоску края
окопа, на которую мы будем ставить локти во время
стрельбы.
Командир взвода прошел по нашему участку длинного
окопа и проследил, чтобы стрелки стояли на равном
расстоянии друг от друга. Потом он ушел на командный
пункт батальона у входа в заднюю траншею, а мы занялись
восстановлением стрелковых ячеек, полуразрушенного окопа

8

и ступеней для подъема из него в случае, если нам придется
идти в атаку. Потом убрали землю из ниш для снаряжения и
укрытия, которые были вырыты еще до нас в стенках ячеек
под местом расположения бойцов.
Вскоре лейтенант вернулся и собрал нас, чтобы дать
конкретные указания.
– Фронт обороны взвода около трехсот пятидесяти
метров, – закричал он так, чтобы его слышали все
собравшиеся стрелки. – Наши бойцы будут раскиданы,
поэтому нам придется как можно больше использовать
огневую мощь пулеметов. У флангов взвода и в центре
установим станковые пулеметы. Между ними расположатся
девять ручных пулеметов. Держать оборону будем теми
силами, которыми располагаем. К нам присоединятся бойцы,
уцелевшие в прошлом сражении. Их осталось семь человек.
Вон там, по флангам, они выдвинуты немного вперед, нас
будут поддерживать минометные расчеты, а дальше –
артиллерийские батареи. К нам движется крупное танковое
подкрепление и пехотные части, но прибудут они не раньше
часа дня. Поэтому мы должны во что бы то ни стало
удержать фашистов и не дать им прорваться за линию
фронта. Это приказ! Никакой паники и никакого
отступления! Помните, там, за нашей спиной, медсанчасть,
кухня и штаб полка. Немцы не должны туда пройти. Всем
понятно? Тогда все. Пулеметчикам занять позиции!
Остальным стрелкам рассыпаться по окопу! Выполняйте
приказ! Я
сейчас пройду по позициям и еще раз все проверю.
Я запихал в нишу под занятой мною огневой точкой свой
вещмешок, вынув из него предварительно две патронные
сумки, в каждой из которых было по тридцать патронов к
моей винтовке и гранатную сумку с двумя противотанковыми

9

гранатами. Еще две запасные гранаты лежали в самом
вещмешке. Сверху пристроил патронташ с шестьюдесятью
патронами и аккуратно уложил винтовку во впадинке в
бруствере. Невдалеке от меня стояли Гречишников и
Мурадов и, приставив бинокли к глазам, напряженно
всматривались во вражеские позиции. Ко мне подошел Саша
Сокол, который сам себя “поставил” рядом со мной,
самовольно захватив соседнюю огневую точку.
– Сколько времени? – спросил Саша у меня.
Я приподнял рукав гимнастерки и посмотрел на
отцовские часы, которые он подарил мне в тот самый день,
когда мы расстались.
– Двадцать три десятого.
– Товарищ сержант, а завтрак сегодня будет? – громко
спросил Саша командира отделения.
Мурадов посмотрел на него как-то странно.
– Будет. Как только кухня его сделает. Новая кухня
вместе с поварами прибыла с нами, им надо еще приготовить
все.
– А старая куда делась, товарищ сержант? – спросил один
из стрелков.
Сержант бросил быстрый взгляд на лейтенанта
Гречишникова.
– Старой нет, – ответил вместо него лейтенант, опустив
бинокль. – Уничтожена целиком прямым попаданием фугаса.
Мы молча переглянулись, и больше никто не стал
задавать вопросы.
– У кого остался сахар, или хлеб, или еще что-нибудь,
можете съесть сейчас вместо завтрака. В обед получите
новый паек. Может, получите… – добавил лейтенант хмуро,
ни на кого не глядя, и снова поднес бинокль к глазам. –
Хорошо окопались немцы… Перед их окопами натянуты два

10

ряда проволочных заграждений, и наверняка полоса перед
ними заминирована. Без саперов туда не прорваться. Но наша
задача удерживать линию фронта до подхода основных
частей, поэтому соваться туда мы не будем.
– Товарищ лейтенант, почему немцы молчат так долго? –
услышал я голос Мурадова.
– Готовятся к нападению. Вон там, у самой рощи,
посмотри направо, заметно движение. Я вижу стволы танков.
Они выдвигаются к тылу окопов с левой и с правой
стороны. Один… два… три… четыре… – медленно считал
Гречишников, – вон пятый появился. Все. С правой стороны
больше нет. С левой стороны – один, два, три, четыре, пять,
шесть… семь… Всего на нашем участке двенадцать танков.
Хотя нет… вон еще тринадцатый. Возможно, за рощей
прячутся еще несколько машин. Марки точно определить не
могу, но судя по стволам орудий, это пантеры. Думаю, они
начнут артподготовку и атаку ровно в десять. Эти немцы
пунктуальный народ, но и мы не отстаем. Сержант, я пойду
проверю готовность минометов к бою, а ты посмотри, все ли
на твоем участке в порядке, – сказал он и пошел по траншее,
придирчиво осматривая огневые точки стрелков. Мурадов
двинулся в противоположную сторону.
Мне командир взвода ничего не сказал, и я обрадовался,
что все сделал правильно. Он прошел мимо Сокола, не
останавливаясь, и Саша повернул ко мне улыбающееся лицо
и весело подмигнул. Я ответил ему приветливой улыбкой.
Над нами раздался рокот самолета. Мы подняли головы и
увидели немецкий разведывательный самолет. Эта была
знакомая всем «рама». Рама нагло облетала наши позиции на
низкой высоте и наверняка фотографировала их, не встречая
никаких действий зениток. Я понял, что их вообще не было
на нашем участке фронта, или их еще не доставили сюда.

11

Самолет полетал еще немного и, не спеша, скрылся за рощей.
Пока немцы не начали атаку, я присел на дно окопа,
прислонился спиной к теплой земле и достал блокнот с
карандашом. Сверху на новой странице я написал дату: 9 мая
1943 г. 9 ч. 25 м. Я посмотрел на небо, чтобы отметить в
памяти погоду в первый день моей войны. Майское небо
было серого цвета, а с востока в нашу сторону набегали
огромные черные пятна. Возможно, нам придется вести бой
под дождем или даже под ливнем, подумал я и стал быстро
записывать основные события утра. В будущем, после войны,
я смогу написать повесть или даже роман, используя свои
записи, и эта идея воодушевляла меня уже много дней.
Уголком глаза я увидел, как Саша Сокол роется в своем
пустом продовольственном мешке. Он с разочарованным
видом скомкал его и сунул обратно в вещмешок. Я быстро
достал свой мешочек для хранения сахара и вынул два
оставшихся колотых кусочка. Один я протянул Саше. Он
довольно улыбнулся и с нескрываемым наслаждением сунул
его в рот. Щека его забавно раздулась, и я улыбнулся ему в
ответ, отметив про себя, что мой товарищ был еще по сути
дела мальчишкой, которому захотелось поиграть в войну.
Надеюсь, что она быстро и многому научит его. И меня тоже,
подумал я тут же.
Второй кусок я предложил Петровичу, но он отказался.
Вместо этого он присел возле меня и вынул мешочек с
табаком и ровный кусочек папиросной бумаги и скрутил
папиросу. Потом не спеша прикурил ее.
– Петрович, а вы откуда родом? – спросил я с
любопытством.
– Считай, что из Харькова.
– Почему считай?
– Потому, что в Харьков с женой и пацаном я переехал в

12

сороковом году.
– А до этого где жили?
– До этого жили на Дальнем Востоке.
– А чего вдруг в Харьков переехали? – вмешался в
разговор Саша Сокол.
– Я родился в этом городе. В тридцать первом году моя
семья уехала в Хабаровск. Думали там полегче будет, не так
голодно.
– Ну и как, было легче?
– Вроде как было… В Харькове у меня жена осталась и
сын. Пацану двенадцать лет тогда было.
– И где они сейчас?
– Не знаю. Я ушел на фронт, сразу как началась война, и с
тех пор не получил ни одного письма от них. Не знаю, где
они. Может, эвакуировались куда, а может… Наверно,
затерялись где, – сказал Петрович глухим голосом и
замолчал.
– Петрович, а вам не страшно вот сейчас здесь? –
неожиданно спросил Саша.
Петрович посмотрел на него долгим задумчивым
взглядом.
– Мне-то не страшно. Свой страх я уже пережил. А этот
бой будет лишь повторением тех, что были. Ты вот лучше
Павла спроси.
– Паш, а тебе не страшно? – Сокол повернул ко мне
светло-голубые глаза.
– Нет, – буркнул я хмуро и посмотрел на его большие
крепкие руки, сжимавшую винтовку, с которой он не хотел
расставаться ни на минуту. Потом мои глаза опустились, и я
увидел свои худые длинные пальцы. В меня тут же вкралось
сомнение: а смогу ли я… Смогу, смогу! Я смогу встретить
врага и с такими руками! Я смогу… Что? Что смогу?

13

Встретить и… и… убить… Я поежился от неприятного
ощущения, неведомого мне до сегодняшнего дня, дня, когда
я буду вынужден стрелять и… убивать, и снова стрелять и
снова убивать.
– Паш, а ты не хочешь написать письмо своим? – бодрый
голос Саши прервал мои неприятные размышления.
– Нет, не сейчас, напишу после боя, заодно расскажу, как
все было, – сказал я и поймал печальный взгляд Петровича.
Мне показалось, что он хотел что-то сказать, но он только
неопределенно хмыкнул и промолчал.
– Ладно, – согласился Саша, – тогда я тоже потом
напишу. У меня бумага есть и три карандаша. Мать в дорогу
дала. Совсем новенькие, – похвастался он совсем как
маленький мальчик. – Могу два тебе дать. Ты много пишешь,
тебе пригодятся.
– Ага, спасибо, – кивнул я. – Возьму у тебя, когда мои
закончатся.
Мы просидели еще пару минут, размышляя каждый о
своем, пока со стороны немецких позиций не раздался
первый выстрел из тяжелого орудия. Снаряд со свистом
пролетел в сотне метров от нас и взорвался в нашем тылу.
Мы вскочили на ноги и бросились к своим огневым точкам.
– Все в укрытия! – закричал сержант Мурадов, и мы,
нырнув в ячейки, прижались к их передним стенкам.
Потом я медленно приподнял голову над бруствером и
посмотрел на поле, ожидая увидеть на нем фашистских
солдат. Но оно было пустым. В этот момент наши пушки
разразились мощным залпом по позициям врага. Справа и
слева от меня со стороны немцев одновременно загромыхали
десятки тяжелых орудий: немцы ответили ураганным огнем,
и мне пришлось снова уткнуться в спасительную нишу и
молиться, чтобы какой-нибудь снаряд не разорвался прямо

14

перед моим носом. Через несколько секунд бомбы стали
падать вокруг нас, поднимая в воздух огромные кучи земли
вместе с корнями травы и кустов. Фашисты разрушали наши
позиции прицельным огнем. До меня донеслись крики
бойцов, раненых взрывами, и команды командиров
отделений. Мимо нас с носилками пробежали две санитарки.
За ними еще четыре девушки.
Один из снарядов перелетел окоп и сотряс землю в
нескольких метрах от нас. Нас осыпали комья земли вместе с
ветками и корнями растений и металлическими осколками,
но никто не пострадал.
– Эти немцы действительно пунктуальны, – заметил
сержант, присевший на корточки неподалеку от меня.
– Верно, – ответил командир взвода спокойно. – Сержант,
отдайте команду приготовиться к бою.
– Приготовиться к бою! – закричал командир отделения
мощным голосом.
– Приготовиться к бою! Приготовиться к бою! –
раздались почти одновременно крики командиров с левого и
правого флангов расположения нашего взвода.
Я надел каску и подтянул ремешок под подбородком,
потом со всей силой сдавил винтовку руками и прижался к
стенке траншеи.
Я был готов к бою. Первому в моей жизни бою.
Моя война началась.
Руки у меня слегка вздрагивали, но я стал мысленно
уверять себя, что это от волнения, а не от страха. Я взглянул
на Сокола, прилипшего к брустверу в четырех метрах от
меня. Лицо его было решительным и сосредоточенным.
Дальше, на своей позиции в напряженной позе застыл
Петрович. Слева стояли лейтенант Гречишников и сержант
Мурадов, которые тихо переговаривались, не отрывая глаз от

15

биноклей.
Моя винтовка вместе с начищенным и наточенным
штыком медленно двигалась влево и вправо, выслеживая
первого фашиста, но поле боя все еще было пусто.
Наконец, минут через двадцать после начала
артиллерийской подготовки, в течение которой обе стороны,
пытаясь вывести артиллерию противника из строя,
обрушивали друг на друга безостановочные лавины огня,
орудия замолчали, и вслед за этим у самой опушки рощи
стали появляться танки. Один за другим они стали выползать
через проходы в минных защитных полосах и, достигнув
кромки поля, выстраиваться в ряд. Я и без бинокля смог
пересчитать их. Только на обозримом участке перед нашей
линией обороны я насчитал четырнадцать танков. Дальше я
ничего не видел, так как мешали окопы, вьющиеся
изломанной линией налево и направо.
– Я так и думал, – сказал голос лейтенанта Гречишникова,
– Это пантеры. Только вон тот, повыше – тигр.
– Приготовить гранаты к бою! – закричал сержант.
Я вытащил все четыре гранаты и уложил их рядом с
собой, слегка вдавив в рыхлую землю, чтобы они не
скатились в траншею. Потом замер в тревожном ожидании.
Фашистские танки ровным строем двинулись в нашу
сторону. За ними появились первые цепи солдат с
автоматами и винтовками. Автоматчики, не жалея пуль,
безостановочно стреляли по нашим позициям, не давая
возможности высунуться из окопа и прицелиться в быстро
движущиеся фигуры солдат. Через несколько минут из
ствола одного из танков вылетел первый снаряд и со свистом
полетел в нашу сторону. Снаряд разорвался далеко от меня,
но судя по взрыву и крику людей, он тоже попал в окоп.
Остальные танки выстрелили почти одновременно, и их

16

бомбы подняли стену из земли прямо перед нашими окопами.
Потом из них раздались длинные пулеметные очереди.
Ручные и станковые пулеметы всех трех наших отделений
почти одновременно открыли шквальный огонь, и немецкие
солдаты стали валиться на поле как подкошенные.
Две пантеры вдруг перестали двигаться. Из них вылезли
уцелевшие танкисты и бросились бежать назад к своим
окопам. Сотни жалящих пуль не остановили немцев. Низко
пригнувшись, они продолжали быстро идти к нашей линии
обороны. Некоторые спрятались за танки. В одну вражескую
машину попал снаряд миномета. От взрыва ствол орудия
согнулся в дугу, а переднюю часть корпуса объяло пламя. Из
башни уничтоженной машины стали выскакивать танкисты в
горящей одежде. К ним подбежали солдаты и попытались
сбить с них пламя, но у них ничего не вышло. Я услышал
короткие автоматные очереди. Все трое танкистов упали на
землю и застыли на ней, продолжая гореть. Остальные
пантеры увеличили скорость движения, и пехота побежала
еще быстрее.
Наши пушки возобновили стрельбу и изрыгнули десятки
снарядов. Вражеские орудия в ответ ударили по флангам
первого и третьего отделений, возле которых располагались
артиллерийские батареи, сплошным залпом, и через пару
минут стрельба на левом фланге внезапно прекратилась, а
вслед за ней несколько прицельных выстрелов немцев
взорвали пушки и боеприпасы справа, так как после
нескольких оглушающих взрывов оттуда перестал звучать
грохот орудий. Наши позиции вмиг лишились поддержки
артиллерии, и батальон остался только с пулеметами и
минометами.
Вскоре, однако, станковый пулемет на левом фланге
нашего отделения уничтожил боевой расчет ближайшего из

17

немецких орудий. Бабаханье на этом участке прекратилось.
Легкие восьмикатковые пантеры быстро прошли
половину поля, и гул их двигателей и лязг гусениц уже был
явственно слышен, хотя тяжелый тигр заметно отстал и
теперь едва полз, то и дело проваливаясь в мягкую почву или
объезжая глубокие воронки. И этот ужасный лязг, гул и
грохот вырывающихся из жерл танков снарядов был совсем
уже рядом.
Я неожиданно почувствовал бешенный стук сердца, и
тяжелый, как немецкий танк, страх придавил меня к
брустверу и снова стал медленно вползать в мою голову
вместе с ужасной картиной, в которой громыхающие,
скрипящие, лязгающие гусеницы танка медленно
приближаются ко мне, накатываются на меня, сбивают меня
с ног, едут по моим ногам и туловищу, раздавливая меня,
сминая в бесформенную кровавую массу и вминая меня
глубоко в черную почву. Мой рот раскрывается в безумном
вопле и… картина исчезла. Остался только громкий голос
лейтенанта, отдававшего распоряжения посыльному.
В попытке заглушить внезапно нахлынувший
неуправляемый страх, я принялся мысленно повторять
недавно написанный стих. Повторив его несколько раз, я стал
сочинять новую строфу, но слова застревали где-то в
закоулках мозга, и строчки, выскальзывая из сознания, никак
не хотели идти на язык. Но зато это на какое-то время
отвлекло меня от опасных мыслей, и вскоре я изгнал их из
своей головы и крепко сжал зубы. Я надеялся, что это
поможет мне выстоять перед железной грудью танка и перед
свирепой мордой фашиста.
Я стал внушать себе, что готов был убить этого фашиста
как угодно, пулей из своей винтовки, штыком или
прикладом, и даже просто вцепившись в его шею своими

18

стальными руками. Я взглянул на свои длинные тонкие
пальцы. Пусть они тонкие, но они стальные, и я задушу ими
любого врага своей родины.
Стоп! А могу ли я вот так просто убить кого-то? Готов ли
я лишить жизни человека, даже если это враг? Тягучее,
липкое сомнение стало обволакивать мое сознание, и я вдруг
решил, что не могу. Нет, я не могу убить человека! Не могу!
Я не готов к этому! Никто меня к этому не готовил! Я не
убийца! Тогда кто я, если
не убийца? И что я здесь делаю? Зачем я здесь?..
И тут я пришел в себя: прямо ко мне приближался рослый
немец, и я машинально прицелился в его широкую грудь.
Сейчас мне придется лишить его жизни, и это будет
убийство… Первое в моей жизни убийство… Я что, стану
убийцей? Но я не могу! Не могу! Мою грудь яростно сдавили
ледяные пальцы жутких сомнений. Но только на несколько
мгновений. Я быстро пришел в себя и заставил себя
перестроить ход мыслей.
Нет! Нет, нет, нет, нет! Я не стану убийцей! Я просто
стану бойцом… А бойцы…
Немец, не встречая сопротивления, подошел настолько
близко, что я мог различить черты его лица. Это был парень
моего возраста, и сейчас я должен буду убить его. Новая
волна сомнений нахлынула на мое возбужденное сознание. Я
не могу! Я не могу убить этого немецкого парня! Что же
делать? Я должен выстрелить в него, но я не могу! Тогда
зачем я пошел воевать, если я не готов воевать? Нет, я не
могу его убить… Не могу, не могу, не могу…
Он приближается! Вот черт, он совсем рядом! Если я не
убью его, он убьет меня? Наверняка убьет, если он прибежал
сюда, прямо к своей цели. Тогда остается простой выбор: или
он, или я. Я должен первым сделать это. Уничтожить его,

19

потому что он не просто немецкий парень, он фашистский
солдат, пришедший на нашу землю убивать нас.
Я нажал на курок и зажмурился. Выстрел прозвучал где-
то далеко-далеко от меня. Я тут же открыл глаза. Немец
неподвижно лежал на земле в нескольких метрах от меня.
– Рядовой Смолин! – слева от меня раздался суровый
голос лейтенанта. – Тебя что, стрелять не научили? Или ты
решил вздремнуть перед боем? Смотреть надо, кто перед
тобой! Не зевай следующий раз, а то и до обеда не дотянешь!
Выкрикнув это, он снова стал палить из своего пистолета,
и немцы перед ним падали один за другим.
Ко мне уже подбегал еще один немец. Низко
пригнувшись, он осторожно обходил бугры и ямки, готовый
в любой момент броситься на землю. Рядом с ним двигались
еще три солдата, а за ними еще множество пригнувшихся
фигур. Они были уже совсем близко. На этот раз, я не стал
колебаться и размышлять, кто кого должен или не должен
убить, потому что я окончательно осознал, что я был на
войне, а война, это человеческая бойня, и моя задача была
убивать и убивать. Для этого войны и существуют, чтобы
уничтожать друг друга. Я прицелился и выстрелил. Черт, не
попал! Солдат со штыком наперевес подбегал все ближе и
ближе. Еще немного и он влезет на бруствер и… Я выстрелил
второй раз. На этот раз он остановился, винтовка со штыком
выпала из его рук раньше, чем он повалился на землю. Готов!
Мой первый убитый враг! Я научился убивать. С первого
раза. Я стал профессиональным убийцей! Кто меня за это
осудит?
И тут случилось то, чего я не ожидал. Из нашего окопа
раздался дружный залп винтовок, и все уцелевшие пулеметы
и минометы обрушили на атакующих свой смертоносный
огонь.

20

Моя голова осторожно высунулась из окопа, чтобы
оценить обстановку. Немцы валились на землю как
оловянные солдатики, а на поле боя застыли мертвыми
горами семь разрушенных и горящих танков, от которых
поднимались языки пламени и клубы черного дыма.
Остальные пантеры и тигр, развернувшись поползли обратно
к своим позициям. Их обгоняли толпы уцелевших солдат.
Первая атака гитлеровцев провалилась. Прямо у наших
окопов.
Я взглянул на часы. 11 часов 13 минут. Я даже не
заметил, как прошел почти час боя.
Спустя полчаса немцы предприняли вторую атаку, но
минометы открыли по ним меткий огонь на правом фланге и
подбили три танка. К ним присоединился и левофланговый
станковый пулемет, который прошиб броню еще одной
машины. Гитлеровцы, не ожидавшие такого дружного огня,
снова откатились назад, неся большие потери.
Теперь часы показывали 11 часов 35 минут.
Однако немцы не успокоились и почти сразу пред-
приняли новую атаку. Теперь на поле сражения выползло
сразу семнадцать танков. За ними двигались плотные ряды
пехоты, стрелявшие из автоматов и винтовок. Они
рассчитывали, что наши огневые точки выдохлись, и их легко
можно захватить, но они просчитались. Их встретил
огненный ливень пулеметных пуль. Атака фашистов снова
захлебнулась. Немецкие солдаты бросились на землю, а
потом начали отползать к своим окопам. Но их командирам,
видимо, удалось остановить отступающих солдат и заставить
вернуться на прежний рубеж, так как немцы снова поднялись
и побежали по полю, но под градом пуль из винтовок и
пулеметов один за другим залегли за буграми земли и в

21
воронки и открыли ответный огонь.
12 часов 16 минут.
– Танки справа, приготовиться к бою! Минометам
открыть огонь! – закричал сержант.
Справа от себя я услышал громкий лязг. Прямо в мою
сторону двигались две пантеры. Их дула безостановочно
выплевывали тяжелые снаряды, которые взрывались перед
нашими окопами, поднимая в воздух тучи черной земли и
коричневой глины, а пулеметы тарахтели, не переставая.
– Все в укрытия! – снова скомандовал командир взвода и
вместе с сержантом опустился на дно траншеи.
Мы последовали его примеру и укрылись в нишах.
В этот момент один из снарядов грохнулся в насыпь
прямо перед Сашей Соколом. Взрыв смел огромный ком
мягкой глины с бруствера, и она обрушилась на него и
отбросила в противоположную сторону окопа. Я выскочил из
ячейки и застыл от ужаса и уставился на холмик земли и
сапоги, торчащие из-под него.
– Чего встал? – заорал чей-то рот мне прямо в лицо –
Откапывай его! Живо!
Я мгновенно пришел в себя, бросился к куче земли и стал
руками отбрасывать сырую землю.
– Не там! – ко мне присоединились широкие руки
лейтенанта. – Копай, где лицо, пока он не задохнулся!
Когда мы вытащили полузадохнувшегося Сокола,
который все еще продолжал держать винтовку в руках, он
завопил от радости, сбрасывая комки глины с лица и головы
и выплевывая землю изо рта:
– Я жив!.. Тьфу… Ребята, я жив!
– Да жив, жив, – ворчливо пробурчал лейтенант, помогая
бойцу встать. – Давай, Сокол, быстро к Магометову, у него

22

там дыра в обороне. Займешь место помощника.
– Есть! – Саша ринулся к указанному месту, и я на какое-
то время потерял его из виду.
Не успел Сокол отбежать, как в окоп с отвратительным
свистом влетел новый снаряд и взорвался, подняв к небу
огромный слой земли. Я едва успел пригнуться. За моей
спиной раздался вскрик. Я обернулся и с ужасом уставился
на лейтенанта Гречишникова, падающего на дно окопа. Лицо
лейтенанта превратилось в кровавое месиво от
разорвавшейся бомбы, начиненной шрапнелью. Его голова
судорожно дергалась от боли, и сам он пытался что-то
сказать сожженными губами. Сержант Мурадов, который
тоже был весь в порезах и истекал кровью, быстро склонился
над ним, потом зычным голосом позвал санитаров.
Рядом с ним появились две девушки, которые до этого
бегали взад вперед по окопу, унося тяжелораненых или делая
перевязки на месте легкораненым бойцам. Подхватив
лейтенанта за плечи и ноги, они потащили его в проход во
временное убежище для раненых и убитых.
И тут же меня оглушил грохот взрывов. Они следовали
один за другим в сопровождении новой канонады орудий и
стрекота пулеметов. Немцам отвечали наши пушки, но их
выстрелы становились все реже и реже, а пулеметы
замолкали один за другим. О мою каску ударилась пуля, но,
громко звякнув, она отскочила и улетела в сторону, не
причинив мне вреда. Я быстро присел и, оглянувшись,
посмотрел в окоп. Он был пуст. Даже Петрович успел
переместиться куда-то, если, конечно, его не убили или не
ранили. На этом участке обороны я остался один с сержантом
Мурадовым, голову которого уже бинтовала санитарка.
Пушки обеих сторон снова открыли огонь. Гул канонады
и безостановочные разрывы бомб сопровождались яростным

23

треском пулеметов. И вдруг все звуки почти одновременно
смолкли.
Я снова выглянул из окопа. Немецкие солдаты были уже в
нескольких десятках метрах от нас. Я слышал их громкие
гортанные крики. Я приготовился встретить первого из них.
Наконец его фигура появилась прямо надо мной, и я, недолго
думая, выскочил из укрытия, неуклюже размахнулся
винтовкой, и штык воткнулся ему в ногу повыше колена.
Солдат закричал и, пригнувшись, схватился за ногу. Автомат
соскользнул с его плеча. Потом раненый солдат неожиданно
повернулся и, подхватив оружие и прихрамывая, побежал
назад.
Остальные солдаты внезапно остановились, а потом
бросились на землю. С правого фланга их стал косить наш
пулеметчик. Оттуда же вылетали противотанковые мины и
земля вздыбилась от их разрывов. На поле горело еще четыре
подбитых танка, остальные нерешительно застыли на месте,
очевидно, ожидая приказа о продолжении боя. С левого
фланга также возобновилась стрельба станковых пулеметов.
Пехота врага снова залегла, огрызаясь на сметающий огонь
пулеметов с флангов отдельными очередями и выстрелами.
Моя винтовка быстро двигалась, пытаясь выследить
неосторожную мишень, и я сам неосторожно поднял голову
над бруствером. Меня тут же осыпали вражеские пули. Что-
то больно ударило меня в левое запястье. Я испуганно
укрылся за насыпью и посмотрел на руку. Немецкая пуля,
пролетевшая по касательной, снесла полкорпуса отцовского
подарка. Я чуть было не взвыл от досады и расстройства.
Расстегнув ремешок, я зашвырнул то, что осталось от часов,
за бруствер и снова схватил оружие в руки. Немцы
продолжали лежать на земле, а к ним, пригнувшись,
подбегали все новые и но-вые подкрепления.

24

Рядом со мной стоял сержант Мурадов, отдавая приказы и
распоряжения посыльным и стрелкам, подбегавшим к нему с
сообщениями о положении дел на позициях. Я видел, что на
его щеку и шею сквозь покрасневшую повязку медленно
стекала кровь из раны на голове, но он не обращал на нее
внимание. Немецкие солдаты стали приближаться ползком,
стреляя из винтовок прицельным огнем. И тут произошла
ужасная вещь. В непрерывном треске автоматных и
пулеметных очередей и одиночных выстрелов винтовок я не
увидел, как одна из пуль вонзилась в сержанта. Краем глаза я
заметил, как он медленно осел на землю и завалился набок. Я
подскочил к нему и увидел огромную дыру в его каске пря-
мо надо лбом. Я слегка потряс его за плечо. Сержант не
пошевелился и не открыл глаза.
– Санитары! – заорал я во все горло. – Сюда! Санитары!
К нам подбежала молоденькая санитарка. Она прижала
два пальца к запястью сержанта, и, посмотрев на меня, молча
покачала головой. Потом опустила его без-
вольную руку ему на грудь и быстро двинулась вдоль окопа в
поисках раненых.
Мы остались без командиров.
Вернувшись к своей винтовке, я снова стал стрелять в
засевших за буграми немцев, но вскоре у меня кончились
патроны, и я побежал вдоль окопа в поисках новых.
Пробежав около тридцати метров, я натолкнулся на
Петровича, который занял позицию убитого пулеметчика. Из
его ручного пулемета вылетали стаи пуль, кося фашистов
налево и направо.
– Паша, – закричал Петрович, не переставая стрелять, –
давай заряжай диск! Быстро! Шевелись!
Я кинулся к нише с ящиками с патронами. Один был
пустой, второй тоже. В третьем я обнаружил восемьдесят

25

патронов. Я быстро зарядил диск и положил его возле
Петровича.
– Петрович, пойду поищу патроны к диску. Может, найду
и пули к винтовке! Вы пока держитесь, а я скоро вернусь! –
крикнул я и, не дожидаясь ответа, побежал дальше по
траншее.
Траншея была пуста. Нет, она не была пуста, в ней просто
не было живых бойцов. Разрушенные, разодранные,
разорванные на куски, залитые кровью, полузасыпанные
землей, тела их лежали в разных позах, и чем дальше я бежал,
тем больше мертвых стрелков я находил.
По пути я беглым взглядом осматривал ящики и
патронные сумки. Почти все они были пустые. В некоторых
еще оставались патроны, и я торопливо складывал их в
подобранный пустой вещевой мешок и двигался дальше.
Потом я повернул за угол окопа, и в этот самый момент в
трех шагах от себя я увидел Сашу Сокола. Сердце мое
остановилось от ужаса.
Он… Он прямо на моих глазах безвольно валился на дно
окопа, а над ним, боком ко мне, возвышалась рослая фигура
немецкого солдата. Солдат замер над поверженным телом,
штык его винтовки был все еще направлен в сторону Саши, и
с его конца на гимнастерку моего товарища скатывались
красные капли.
Услышав позади себя шум, солдат резко обернулся, и в
последний момент я увидел гладкое лицо фашиста лет
пятидесяти, на котором на какую-то секунду застыло
удивление. Я отреагировал мгновенно. Вскинув винтовку, я в
одно короткое мгновение подскочил к нему и со всей силой,
которая утроилась из-за моей ярости и ненависти к врагу,
вонзил штык в его живот. Тот заорал от боли, схватился за
живот, покачнулся и повалился на землю. И на этот раз я не

26

зажмурился, а смотрел прямо в ненавистное лицо фашиста. Я
больше не боялся его, и мне больше не было жалко убивать
его и ему подобных мразей. Лицо фашиста было перекошено
от боли, из его рта вырывались булькающие звуки, но я не
стал дожидаться, когда он сдохнет. Перепрыгнув через
дергающееся в конвульсиях тело, я подбежал к Саше.
Он был мертв. Его сильные пальцы так и не выпустили
ручной пулемет, из которого ему посчастливилось стрелять и
уничтожать врага. Я опустился на колени и с болью
вглядывался в знакомые черты открытого, честного лица.
Там, где когда-то был его левый голубой глаз, зияла огромная
дыра, и из нее вытекала густая темная жидкость. Сердце мое
сжалось от боли и жалости, а глаза стали мокрыми от
непроизвольно выступивших слез. Я сидел перед ним на
коленях, смотрел на его красивое лицо, и по моим щекам,
смешиваясь с грязью текли и текли соленые ручейки. Потом,
я опустил каску на его лицо, накрыл тело валявшейся рядом
плащ-палаткой и побежал дальше в поисках боеприпасов.
Добежав до конца траншеи, я наткнулся на Леню Бовина,
минометчика. Он лежал на животе, а его полуоторваная
голова неестественно вывернулась назад, и с потемневшего
лица на меня смотрели застывшие глаза. Рядом с ним,
уткнувшись головой в его бок, лежала мертвая санитарка.
Я перешагнул через них и двинулся дальше, обшаривая
глазами ящики с патронами. Невдалеке на бруствере лежал
покореженный миномет. Рядом с ним еще один, но, кажется
целый. Отодвинув мертвое тело бойца, я внимательно
осмотрел орудие. Целый. Я стал оглядываться в поисках мин,
но не заметил ни одной. Я нашел достаточно много патронов,
но только для винтовки и, собрав их в три пустых мешка,
вернулся к Петровичу.
Мы стали вместе следить за продвижением одного из

27

танков. Он, не спеша, полз прямо в нашу сторону. Вторая
пантера значительно отстала, но продолжала стрелять,
развернув дуло к югу. Петрович растерянно смотрел на свой
пулемет.
– Ну, братишка, – сказал он, стирая с лица влажную грязь,
– кажется, дела пошли не так хорошо. Жаль, у нас нет
миномета. То есть, миномет есть, но мин нет. Ни одной. Я тут
уже все обыскал. Вот черт, кажется, он едет прямо на нас.
Тикаемо видсиля!
Мы побежали налево и оказались в пустом заднем окопе,
в участке, который еще не был разрушен от взрывов, и
спрятались в ближайшей стрелковой ячейке под уцелевшим
навесом из веток.
Танк, не встречая сопротивления, продолжал упорно
ползти вперед. Через минуту он достиг нашей траншеи
справа от нас. Мы упали на дно окопа и с ужасом смотрели,
как он, оглушающе грохоча гусеницами и рыча мотором,
возник прямо у края бруствера. Огромная машина, сминая
под собой рыхлую землю и раскромсанные тела погибших
солдат, легко переехала узкий окоп в трех метрах от нас.
Проехав несколько метров за нашим окопом, танк
неожиданно остановился. Мы приподняли головы над
траншеей и стали наблюдать за железным чудовищем. Через
пару минут люк башни неожиданно открылся, и из нее
высунулась голова немца в мягком танковом шлеме. Голова с
приставленным к ней биноклем, стала крутиться, осматривая
местность вокруг танка.
Идея молнией влетела в мою голову. Увидев рядом с
собой гранату, я зажал ее в руке и полез вверх из окопа. За
своей спиной я услышал истошный шепот Петровича,
который хотел остановить меня. Он даже успел схватить
меня за сапог и попытался втянуть обратно в окоп, но я

28

выдернул ногу, оттолкнул его и быстро пополз вперед, заходя
к танку сзади. Танк продолжал стоять, и голова в люке
продолжала смотреть вперед.
Мои ноги мгновенно подняли мое легкое тело с земли, а
пальцы мгновенно выдернули чеку. Я размахнулся и
швырнул гранату в сторону люка, мысленно умоляя ее
влететь в открытый люк или хотя бы свалиться на голову
танкиста. Я не стал дожидаться результата своей дерзкой
вылазки, а развернулся и помчался назад к спасительному
окопу.
Взрыв сотряс землю возле меня. Потом раздался второй,
жуткий взрыв. Я понял, что это взорвались боеприпасы в
самом танке. Грохот взрывов оглушил меня, и в следующее
мгновение что-то со страшной режущей болью врезалось мне
в спину. И тут же ударная волна подхватила меня вместе с
комьями земли и останками человеческих тел и понесла
прямо к траншее. Я влетел в нее вниз головой, и рухнул на
дно, как тряпичная кукла, в последнюю секунду
перевернувшись на спину.
На меня посыпались комья земли, и я какое-то время
лежал оглушенный, пока не пришел в себя. И пока я был
завернут в плотную темную тишину, словно в черный саван,
я не слышал, как земля громко задрожала от движения
множества могучих металлических гусениц и топота тысяч
тяжелых солдатских сапог. Я также не слышал радостных
криков Петровича где-то над моей головой:
– Пашка! Пашка! Наши! Наши идут! Смотри, самолеты!
Много самолетов! И танки! Пашка, немцы бегут! Посмотри,
как они драпают!
Я вдруг ясно услышал последние слова и приоткрыл
глаза. А еще я услышал звуки. Гудящие, кричащие, воющие,
громыхающие, тарахтящие, свистящие и скрежещущие

29

звуки, идущие отовсюду сразу. Это была чудесная музыка,
великая музыка победы, и мои уши с упоением впитывали
каждый ее грохочущий звук.
А потом снова пришла боль. Невыносимая,
отвратительная боль, которая объявила мне, что я ранен. Мое
первое ранение. Скривив губы в усмешке, я подумал, что это
мое первое ранение, и, может быть, не последнее. Я с трудом
сунул руку за спину и нащупал конец чего-то острого.
Осколок. Он еще был ужасно горячим, и я почувствовал, как
бок у меня стал запекаться словно лежал на раскаленной
сковородке. На глазах моих проступили слезы и потекли вниз
к щекам. Слезы непереносимой физической боли. Губы мои
мелко задрожали в такт пульсирующей крови, вытекающей
из моей первой раны.
Я сжал зубы и губы, чтобы не заорать от этой жуткой,
пылающей боли. Я не должен кричать. Я должен терпеть. Я
не могу показать Петровичу, что я слабак. Я буду терпеть.
Губы мои побелели от напряжения и мелко вздрагивали, но я
терпел, потому что дал себе слово терпеть. Ничего, боль
пройдет. Потом осколок вынут, мясо зарастет, и я снова
пойду на танки. Я еще подорву не один танк и убью не
одного фашиста. Я отомщу им за смерть наших ребят. Они у
меня попляшут барыню под музыку взрывов.
Мне больно. Мамочка, как мне больно. Мне очень
больно. Но надо терпеть. Главное, не показать этому
Петровичу, что я слабее его только потому, что младше его в
два с половиной раза. Я могу терпеть… Я могу терпеть… Я
могу терпеть…
– Эй, парень, очнись… Пашка, ты что это разлегся?
Давай, вставай, – кто-то справа слегка потряс меня за плечо. –
Паш, это я, Петрович. Ты слышишь меня? О, черт, он,
кажется, ранен!

30

Он стал шарить руками по моей груди, животу и ногам и,
наконец, осторожно повернул набок. Теперь, очевидно,
Петрович увидел осколок в боку выше бедра. Он снова
аккуратно положил меня на спину. Моя голова безвольно
упала на насыпь, и затылок уперся в мягкую влажную землю.
Взгляд моих серых глаз безудержно полетел вверх к
серым облакам, медленно уплывающим на запад и
освобождающим место первым лучам солнца.
– Черт! Парень, ты немного ранен. Но это не страшно, это
просто небольшой осколочек, ну такая крошечная железяка.
Это не опасно…
– Петрович, – позвал я, едва двигая дрожащими губами и
продолжая смотреть на небо.
– Что, Паша?
– Достань блокнот… здесь…
– Достал, – сказал Петрович, вытащив из моего
нагрудного кармана коричневую книжку.
– Карандаш…
– Ага, вот он. Он сломан.
– Наточи… – выдавил я из себя еле слышно.
– Сейчас.
Петрович вытащил перочинный ножик из того же
кармана, раскрыл его и неумело заточил огрызок карандаша.
– Готов.
– Чистая страница...
– Понял, – я услышал шелест. – Что дальше?
– Пиши…
– Что писать?
– Стих…
– Хорошо, говори, я пишу.
Я стал диктовать, едва двигая твердеющими губами:
– Я увидел войну, потому что был в ней…

31
Я услышал войну, и я знаю о ней…
– Что дальше?
– По воронкам, пропитанным кровью…
И по трупам... усеявшим... сотни... полей…
И по... лицам, наполненным... болью…
Я… я…
Мой рот застыл.
– Пашка, не умирай! Пожалуйста, не делай это! Брось
дурить! Паш, это просто легкое ранение. Ну чего ты? Погоди,
я сейчас сбегаю за санитарами. Ты тут полежи спокойно так,
посмотри на небо, на облака, а я сейчас. Слышишь?
Кажется, я кивнул.
Голос Петровича шел как будто из бесконечно глубокой
пропасти. Потом он начал подниматься ко мне на крыльях
клокочущей птицы, а потом унесся дальше вверх, пока не
исчез в моем умирающем сознании.
Потом я почувствовал, как рот мой стал наполняться
густой и противной жидкостью, и вскоре из уголка
приоткрытых губ вытекла первая капля, и за ней потя-
нулась тонкая мокрая дорожка.
Фигура Петровича скрылась за уголком правого глаза, и
остался один голубой простор. Я смотрел на него, смотрел,
смотрел, смотрел, смотрел, пока не слился с ним навсегда…
А ПОТОМ
я осторожно закрыл потрепанный блокнотик. В нем было
мало информации. Просто отдельные фразы или обрывки
фраз, за которыми угадывались какие-то важные мысли и
действия. Это были просто слова, но они были наполнены
своим собственным глубоким смыслом, который был мне
недоступен. А еще два коротких стиха в самом конце. И все.

32

Начало и конец. Для Пашки Смолина они означали начало
войны и конец войны. Войны длинной в три часа. А потом
конец самой жизни длинной в восемнадцать лет. Последний
стих был написан корявыми буквами, а под ним наспех тем
же почерком:
УНИЧТОЖИЛ ФАШИСТСКИЙ
ТАНК И ПОГИБ 9 МАЯ 1943 г.
О войне я знал так мало, что мне было стыдно даже
говорить о ней. Я видел несколько военных фильмов,
прочитал случайно пару тонких книжек, и все. Но пока я
читал эти полустертые разрозненные слова в блокноте
погибшего парня, в моей голове появились первые звуки
далекой войны, и постепенно они слились воедино, и
родилась мощная симфония кровавой битвы, наполненная
грохотом орудий и взрывом снарядов, скрежетом ползущих
железных чудовищ и криками раненых и умирающих людей.
Я собрал вместе все, что знал и видел, добавил слова из
блокнота этого парня, и мое воображение выдало мне жуткие
картины боя стрелкового взвода, из которого вышел живым
единственный солдат – Петрович.
Я посмотрел на мужчину.
– А фотография этого парня у вас есть?
Он достал паспорт и вынул из него поблекшую
фотографию.
– Вот, единственная, где он большой. Остальные совсем
детские.
На выцветшей картонке я увидел простое открытое лицо
мальчика лет шестнадцати. Ничем не примечательное лицо.
Обычный парень. Только взгляд был необычный.
Устремленный куда-то в бесконечность, словно он хотел
найти там ответы на свои сокровенные вопросы.
Егор Савельевич переглянулся с дедушкой, и тот

33
нерешительно спросил:
– Ну, что, сможешь написать об этом?
– Не знаю… – сказал я рассеянно. – Здесь слишком мало
материала.
– Хотя бы коротенький рассказ.
– А это обязательно?
– В общем, нет, но он может стать еще одной страницей в
летописи этой войны, – дед любил говорить высокими
словами о нашем прошлом. – Людям будет интересно узнать
о ней что-то новое.
Я хотел спросить, каким людям, но сдержался: дед не
любил, когда о прошлом говорили с иронией или издевкой,
или когда его “втаптывали в грязь”. Сам он на войне не был,
но знал о ней почти все. Его отец был другом Петровича, и
это Петрович передал ему записную книжку погибшего
поэта, а дед позже разыскал родственников Паши Смолина и
переслал ее им. Теперь последний из Смолиных привез ее
мне. Зачем? Чтобы я написал обо всем этом?
Первым моим побуждением было отказаться. Я не умею
писать о войне. Пусть о ней пишут военные или те, кто
воевал. Я поднял грустный взгляд на Егора Савельевича. На
его лице застыло выражение надежды и ожидания, и я понял,
что не смогу вот так просто и легко отказаться.
– А если у меня не получится? – сказал я в расчете, что он
сам откажется. – А если получится какая-нибудь белиберда?
– Денис, – начал дед спокойно, – никто тебя не заставляет
и в шею не гонит. Ты можешь отказаться, а можешь и
подумать. Я уверен, у тебя получится. Ты подумай
хорошенько и напиши.
– Я подарю его своей внучке Аннушке. Пусть знает,
какой у нее был прадед, – вставил наш гость, смущенно
улыбнувшись.

34

– Ты знаешь, сколько материала мне придется найти и
изучить? – сказал я с сомнением.
– Знаю, много. А разве изучить наше прошлое так
сложно? Изучишь ты, потом еще кто-нибудь и еще кто-
нибудь, вот так и донесут правду о советском солдате
будущим поколениям.
Я посмотрел на деда скептическим взглядом, но ничего не
сказал.
– А если у меня не получится красиво?
– А ты напиши по-простому, по-нашему, тогда все
поймут, – сказал Егор Савельевич.
Мне захотелось тяжело вздохнуть, как это делают
взрослые перед тем, как согласиться, и согласиться. Но я
удержал ненужный вздох и сказал просто:
– Ладно, я попробую.